Василий Титов - Соловьи

— И как тебя только пронесло здесь? — сказал Вадим, светлыми глазами оглядывая крепкую, коренастую фигуру человека, чем-то ему показавшуюся знакомой. — А лицо-то что, лицо-то в крови?

— А, пустяки! — отвечал танкист. — Окалина от брони. Раза два по броне нас поласкали фрицы.

— Ну и что дальше делать будем? — встревожился Вадим, готовый чем-нибудь помочь танкисту.

— А за помоча́ми пойду, — рассмеялся танкист тому, что как-то по-старорусски сказал: «за помоча́ми».

— Идите, — отвечал Вадим. — Знаете, куда идти? Наверно, тягач нужен?

— Тягач? — отвечал тот. — Нет, тягач не нужен. Зачем шум поднимать. Видите, стихло. Мотор исправен, сам дойду. Горючее нужно.

И танкист зашагал к березовой роще, а у Вадима защемило под ложечкой и оттого, что Еремея Кривых вспомнил, и оттого, что пропустил тех двух в шинелях, которые ловко затерялись в кустарнике, обойдя хорошо видимый отсюда контрольно-пропускной пункт. «Да я ведь где-то его видел! — воскликнул Вадим, сразу забыв прошмыгнувших людей в шинелях. — Где я его видел?» И вдруг вспомнил: «Да в Дергачах видел! Художник-анималист! За тушканчиками бегал, полевок рисовал, полетом стрепетов интересовался. Для музея… какого музея?.. Для Музея Дарвина писал! Ах, черт возьми, он, он! Такой же крепыш, коренаст, упорен. Бывало, при встрече где ни есть, а рукой помашет. Как же его фамилия, как?» — потирая лоб, думал Вадим. И ему разом вспомнились заволжские просторы под Дергачами, и Вадим заулыбался.

Через полчаса он увидел танкиста несколько выше того места, где он стоял. Танкист шел пригнувшись, катил впереди себя бочку с горючим, направляя ее руками, двигая коленом. В этом ему помогал тщедушный солдатик в длинной шинели, который все быстро уставал и часто вытирал руки о полы.

— Эй! — крикнул танкисту Вадим. — Скажите, как ваша фамилия-то будет? Вы не художник?

— Он и есть, — ответил танкист, не переставая катить бочку. — Он и есть. Белышев фамилия.

— Как, как? — переспросил Кушнарев.

— Белышев, говорю. Вениамин Белышев. Встречались, встречались! — прокричал танкист, направляя энергично бочку к низине.

А скоро танк заревел, запрыгала, закачалась над дубняком его пушка, повернутая к фронту, и танк вырвался в балку из промоины, в которую попервоначалу сполз, и пошел по дну балки, поворачивая направо, к себе. Как только танк вырвался из дубняка, из промоины, из открытого люка башни высунулся танкист, помахал Вадиму рукой, скрылся в люке и захлопнул за собою крышку. От удовольствия Вадим только заулыбался. «Вот разбойник!» — сказал он восхищенно и помахал танку вслед рукой.

Все то, что произошло с танком, Головачеву не было видно.

Обескураживало Головачева другое — появление танкиста возле Кушнарева и появление людей в шинелях левее Кушнарева. И то, что там появился человек в шлеме танкиста — а Головачев своим дальнозорким глазом отлично видел, что на человеке шлем, — и подошел к Кушнареву, и, должно быть, разговаривал с ним, и то, что там мимо него двое прошмыгнули, — его и обескуражило. «Опять этот черт самовольничает!» — подумал он. А когда увидел, как танкист двинулся от Кушнарева в сторону тыла, Головачева обуяла ярость. «Гад! — говорил он злобясь и про себя. — Ведь было уже, двоих каких-то «самоходов» на костылях однажды пропустил, имеет взыскание. А он еще и сегодня отличился. Да ведь сказано, что только через контрольно-пропускной пункт проход в тыл. А этот!..» И его обуяла такая злоба на Кушнарева, что он весь почернел и затрясся мелкой дрожью. Как вернулся танкист и катил с солдатом бочку, он проглядел. Очнулся от раздумий Головачев тогда, когда услышал рев танка в балке за мысом, и, выйдя из оцепенения, крепко сжал ладонь на автомате.

Кушнарев достоял до того часа, когда его позвали на пункт и отпустили отдыхать в землянку. О случившемся он доложил молодому незнакомому офицеру. Тот спросил его фамилию.

Кушнарев всю бы ночь провалялся без сна на своем месте, соображая обстоятельства, если бы ночью не вызвал его к себе Баблоев. Вернувшись из штаба ночью и узнав о случившемся, он более чем благосклонно отнесся к поступку Кушнарева. Он его вызвал к себе в землянку, выслушал при свете керосиновой лампы подробно о случае с танкистом, расспросил и о тех, что прошмыгнули, расспросил, откуда родом Вадим, что делал до войны, где учился, сказал ему в конце беседы:

— А доносить о случившемся полагается своему начальнику. Это вы себе возьмите за правило!

И отпустил Кушнарева, сказав:

— Идите спать.

Совсем Вадим успокоился на другой день, когда, вернувшись с дежурства, прочитал во фронтовой многотиражке под рубрикой «В бою, как в бою» рассказ о героическом поступке командира танка Белышева, сумевшего вывести поврежденный танк с поля боя и рассеявшего вражеское подразделение близ такой-то высоты, чем выручил своих из очень тяжелой обстановки.

Однако тревога у Вадима проклюнулась заново, когда под вечер этого второго дня Головачев появился у него в землянке. Он вошел в нее, долго рассматривал Кушнарева, делавшего какой-то булькающий пищик, даже ни с кем не поздоровался. Он осмотрел Кушнарева с пристрастием, осмотрел место его, где он спал, автомат, прислоненный к вещевому мешку в уголку нар, пристально на мешок посмотрел, перевел взгляд на Вадима и вышел. А когда Головачев вышел, Вадим взял да потихоньку и защелкал соловьем на пищике, который перед этим мастерил. Сыграв песенку, он отложил пищик, глубоко и невесело вздохнул и сказал:

— Война! А соловьи все равно поют. Сегодня уже не одного слышал.

Липилюшкин, не бывший в этот раз в наряде, ответил ему:

— А у нас в Барабе, должно быть, скоро жарки́ зацветут. Любовная пора это время — весна, душевная, однако.

И они стали ложиться спать. А через неделю с Кушнаревым случилось то, что привело его к гибели.

В землянки, в которых стояли Кушнарев и Головачев, пришло из-за Волги пополнение из штрафников. Пополнение было пестрое по возрасту и по подбору физическому. Люди ввалились в землянки шумно и суетно, сразу начали ссориться из-за мест, так что отделенным и взводным пришлось покричать на них и навести порядок. И когда все разобрались по местам, Кушнарев и Липилюшкин оказались все в той же землянке на десять человек, только теперь с ними было и еще восемь вновь прибывших.

Из вновь прибывших обращал на себя внимание черный, высокий, очень большой человек, много всех выше ростом. Он стоял всегда у входа, много говорил, много смеялся, много молчал, задумываясь над чем-то. Как его звали, никто еще не знал. Он все оберегал, словно ему это поручено было, маленького, тщедушного человечка, который будто все болел желудком. И когда этот человечек выходил «до ветру», черный и высокий выходил и шел за ним.