Василий Титов - Соловьи

Время ли уж было такое, фронтовые ли обстоятельства понуждали к тому, только, как ни старался Баблоев облегчить участь Кушнарева, Кушнарева судили за агитацию на поражение.

Две недели после того, как увели Вадима, Головачев пребывал в совершенном спокойствии. Но когда прошли эти две недели, и Вадима привели в штаб, и совсем случайно от кого-то он узнал, что грозит Кушнареву, то сразу поник. Никому он и вида не показал, что у него защемило под сердцем. Сам же ночь не спал, отупело повторяя: «Как же так?»

И в эту ночь впервые в жизни сдавило ему так голову, что он почувствовал — не поверхностью своего мозга думает он, а все ушло куда-то глубже. Ушло — и вдруг заговорило в нем какими-то такими голосами, что получалось — не он думает, а думают, спрашивают и отвечают в нем голоса.

Лежа на своем месте в землянке в ночь тоже беспокойную перед расстрелом Кушнарева, потому что немцы обстреливали из дальнобойных наши тылы, он, почти разбитый, лежал и слушал в себе эти голоса. «Смерть? — спрашивал один голос. — Ты хотел его смерти?» — «Пошел к черту, — отвечал другой. — Я не хотел его смерти». — «Как не хотел смерти? — спрашивал первый. — Ты же пошел и донес, даже про пистолет сказал». — «А что делать? — говорил второй. — Надо было положить конец его умничанию, самовольству, проучить». — «А теперь видишь, что получилось?» — издевался первый. «А черт с ним, пусть не лезет, умнее будет», — говорил второй. «Чего — «не лезет»? Ведь смерть теперь ему!» — «А я что, я — знал? Он всегда был такой дубовый, что все только обо всем трепался». — «Он умнее тебя, лучше, проще, честнее. Ты всегда завидовал ему», — говорил первый голос. «Помнишь — ты тогда врастал в Тимирязевке-то? Кто тебя тогда из беды выручил? А он не врастал. Он шел во все открыто. Что на это скажешь?» — «Пошел, пошел к черту!» — отвечал второй голос.

До утра, покуда не пришел комроты и не сообщил, что и Головачева выделили представителем идти на поле за Гореловку, метались в нем, мутили и терзали его эти голоса. А как пришел комроты и сказал, Головачев встал, оделся и вышел в траншею, чувствуя внутренний озноб и какую-то голую тоску. И когда пришел в Гореловку, и когда встал в строй, и когда пошли к вырытой яме, — этот внутренний озноб не покидал его до момента окончания чтения приговора и оставил его только тогда, когда он сам на этот озноб, чертыхаясь, не обозлился. А потом? А потом что — всего и запомнилось, как повели его к могиле, как он, дрогнув в коленах, махнулся всем телом в яму, да попытка его оглянуться назад, когда делал последний шаг к могиле. Вот и все. Но нет, не все! Было не только это! Что-то еще было, что связано с ним!

«Что же, что же это такое еще было, что связано с ним? — думал Головачев до исступления, шагая обратно в часть. — Ну повели, ну ткнулся, ну хотел оглянуться… Что же четвертое-то было, что связано с ним?»

Ну, а что было «четвертое»? Да соловьи! «Четвертым» было то, что была весна и кругом пели соловьи. Они пели в каждом кусту, пели задорно, много, с упоением. Странно, что так много было соловьев в эту весну под Ржевом. Словно вместе с фронтом они уплотнились в лесные и садовые кусты и пели в эту весну только для фронта. Вадим в такие дни всегда ходил как шальной. Часами он мог слушать соловьиное пение.

— Вот бы, — говорил он, — если можно было их на целый круглый год оставлять в наших краях! Сколько бы добра они сделали, сколько бы черствых душ отогрели!

Как-то он мечтательно заметил:

— Хотел бы я, чтобы в будущем, когда кончина моя придет, соловьи пели. А что? — обратился он тогда к Головачеву. — Помирать-то все равно когда-нибудь надо будет. Закон!

Головачев тогда только головой дернул, словно фыркнул, но ничего не сказал. Теперь это кралось, кралось на ум, но не давалось памяти. Теперь это «четвертое» мучило Головачева.

Да, «четвертым»-то были соловьи, что пели повсюду в это раннее утро. Они были! Но их-то, пения соловьиного, Головачев не слыхал, не замечал просто, стоя в строю под Гореловкой. А вот они-то, соловьи, и были причиной того «четвертого», чего он не мог схватить, догадаться, что его мучило.

Когда после команды разойтись по подразделениям вернулся он в свою землянку, его едва ноги донесли.

Вернувшись вновь в землянку, он почувствовал такое одиночество, что на свой нижний лежак и не присел, а пошел бродить по траншеям.

Ему теперь нужна была поддержка, хоть маленькая, но поддержка со стороны, потому что он не принадлежал к тем натурам, которые как вступят смолоду в жизнь сами собой, так до конца дней своих и живут в ней сами собой, жизнь их так и ведет через себя самими собой. Вадим был таким. Павел нет. Павел всегда чувствовал себя неустроенным, если жизнь брала его и начинала двигать сама по себе. Ему казалось, что это уже не жизнь, жить так нельзя, ежели его в ней никто не устраивает и никто не поддерживает. Ему со школьной скамьи казалось, что такая жизнь — несерьезное явление: без поддержки, сам по себе в жизни быть он не мог. И он ждал какой-то поддержки извне, какой — он еще не знал, но ждал, и ему казалось, что она придет.

Но чем больше он ожидал этой поддержки, чем больше думал о ней, тем тяжелее становилась ему служба на передовой. Гибель Кушнарева — спал ли он, стоял ли на посту, запросто сидел ли в землянке — стояла перед ним или ходила за ним по пятам. Куда бы он ни шел, где бы ни был, он никак не мог отделаться от того состояния, что он причина гибели Кушнарева. Не раз он пытался обозлиться, спрашивал себя: «Ну, а если бы он был не свой, а совсем мне неизвестный, — что же, я бы не так поступил? Так же бы поступил. Свой! Да пошел он к черту, этот свой! Разлагатель фронта. Надо бросить думать о нем. Пройдет, быльем порастет».

Он ухватывался за эту мысль, искал опору для себя в этой мысли, но опоры не находил. Случившееся не проходило, быльем не порастало. И Головачев начал понимать, что это теперь, может быть, на всю его жизнь останется. «Но что там было четвертое, что оно такое?» — и никак не мог вспомнить этого «четвертого» и мучился этим.

К осени, когда все уже гудело под Ржевом, когда натиски и с той и с другой стороны становились все ожесточеннее, Головачев продолжал служить все в той же части.

Когда же кончилась война, ровно через год после этого, Головачев вновь испытал тревожащее чувство неустроенности. Вернулся он с войны в чине старшего лейтенанта, без особой какой-либо гражданской специальности.

Ему требовалась поддержка, ему нужна была опора. Выручил его неожиданно Баблоев, теперь уже полковник, располневший, красивый, рослый мужчина, годами лет на десять старше Головачева. Было это в Москве, куда весенними днями сорок шестого года Головачев проездом завернул попытать счастья в смысле жизнеустройства. Они встретились на перроне большого московского вокзала.