Василий Титов - Соловьи

Пополнение своей разнопестростью Вадиму не ахти как понравилось — уж очень оно было какое-то несобранное, не сбитое воедино, «хлипенькое», как сказал Липилюшкин. Однако Вадим сразу привлек всеобщее внимание новых поселян к себе. Он привлек к себе внимание тем, что был парнем русских кровей, голубоглаз и прост со всеми. Липилюшкин, посмеиваясь, сказал ему:

— Ой, водяной, хорошо, что не девки здесь. Одними глазами покоряешь!

Пополнение пришло ровно через неделю после того, как случилась история с поврежденным танком и танкистом. Вадим с этих дней держался по отношению к Головачеву очень настороженно, тот явно стремился быть поодаль от него, и часто Вадим уже думал, что, собственно, между ними ничего и не произошло, взысканий у него особых нет и не напрасно ли он, Вадим, меняет к нему свое отношение. «Что было, то прошло», — уже да третий день после случая с танкистом решил Кушнарев и стал держать себя с Головачевым по-прежнему.

Но странное дело — Головачев вовсе так не думал, как Вадим, а все больше накалялся к нему каким-то таким нездоровым вниманием, что это уже замечали многие. Словом, Головачев продолжал быть таким, каким был, с головой, высоко поднятой над всеми, так, будто он не рядовой в части, а она приставлена к нему. Пополнение ему решительно не понравилось, с ним он не общался и потому, что в его землянке из пополнения никого не было, да и сам он решил ни с кем из него не заводить знакомства.

А солдатское знакомство Кушнарева с пополнением в землянке длилось не больше двух суток. Раз под утро оно, когда Кушнарев отдыхал, было поднято на ноги и брошено в бой все за ту же долину за Малиновой балкой. Бой улегся под вечер. Пополнение возвращалось в землянки усталым.

Вадим и Головачев тоже были в бою, вернулись тоже уставшими. Но глаза Вадима горели таким огоньком задора, что шел он, напевая про себя песенку, и все что-то хотел сказать озорное Головачеву. Только черный и высокий бодро и просторно шагал к дому, все остальные из пополнения словно ползли. Особенно же худо было тщедушному маленькому «подшефному» черного, которого тот все оберегал. Он был зелен, его дергало из стороны в сторону, трясло, колотило.

Ночь в землянки пришла тревожная. Ни огонька не зажигали, ни печки не затопили. Прогудели в чернильной мгле стервятники, повесили «осветилки», стали бить дальнобойные вражьи пушки. Заработали наши зенитные батареи, стучали зенитные пулеметы. Солдаты спали тревожно. А когда пришло утро и привезли кашу, и когда Вадим, отоспавшись малость, ел овсянку из котелка, кто-то сказал:

— Ешь не ешь, а все равно с землей мешать будут.

— Дурак! — ответил тому черный и высокий, с отвращением облизывая ложку.

— А убито вчера наших не мало, — заметил Вадим.

— Тебе что? — спросил высокий и черный. — Жалко?

Вадим по-своему все понял и сказал:

— Ежели бы нам дали такое оружие всем, как у немцев, пораньше, давно бы его на нашей земле не было.

— А сам автомат носишь? — сказал злобно высокий и черный. — Черт с ём какая ружья. Ты кушать больному человеку давай. Белый хлеб давай.

— Верно, — отозвался Вадим, — и кушать! На одном оружии не уедешь. Впрочем, ты зря горячишься, видел, как вчера им дали?

— Чего дали? — загремел высокий и черный. — Кого обманываешь? Оружья! Кушать давай, белый хлеб давай, тогда не будут с землей мешать!

Тут вновь начало трясти и корчить тщедушного человека. Он бросил ложку, толкнул котелок, из которого ел с одним из молчаливых солдат, вскочил и вырвался в дверь, побежал по траншее.

Высокий и черный пошел за ним, вдогон приговаривая, остепеняя:

— Довольно! Довольно!

Но черный человечек дернулся, заикал, он упал недалече от землянки. Выбежал и Вадим. Он хотел было поднять тщедушного, но высокий и черный его оттолкнул с криком:

— Больной человек. Желудок. Уйди! Конец будет!

И замахнулся на Вадима кулаком.

Вадим опешил. Но было поздно что-либо сказать. Из соседних землянок выскочили новоприбывшие, шум поднялся невероятный, кто-то кричал и спрашивал:

— Кто виноват?

Вадим было дернулся корпусом, чтобы развернуться и ринуться в землянку, но, когда повернулся, увидел в траншее Головачева со взглядом стальным и недвижимым и, опустив руки, вошел в свой «саркофаг», как называл он свое солдатское убежище.

Черный высокий человек сказал тщедушному:

— Вставай!

Он дернул его за гимнастерку у ворота, поставил на ноги. На этом все и кончилось. Даже отделенные не успели собраться, чтобы узнать, что произошло.

Вадим было обулся как следует, вышел в траншею в надежде заметить или узнать что-либо, заглянул в землянку к Головачеву, но Головачева в ней не было. Тогда Вадим решительно раздумал что-либо предпринимать, вошел в землянку и лег на свой лежак, решив: «Семь бед — один ответ».

Через два часа его и черного взяли. Черный пошел прямо на передовую. Вадима увели в тыл. Брал его взволнованный молодой офицер.

Когда брал Вадима, то приказал ему сдать автомат сопровождающему, указав на вещевой мешок, сказал:

— А это с собою!

Черного больного солдата увели санитары.

В часть под Гореловку Вадима привезли ровно через две недели. Он сильно осунулся, оброс бородой. Шинель застегивалась всего на один крючок возле пояса, сапоги были разбиты и не чищены, не было на нем и ремня. Его привезли два автоматчика под вечер, сдали под расписку в штаб части и ушли в тыл. А Вадим просидел ночь в одинокой и вонючей землянке под стражей, и, когда его утром вывели и повели за деревню на поле, он увидел там уже много бойцов в строю.

Когда перед строем провели Вадима и остановили его лицом к строю, в группе штабных работников зашевелились, и кто-то отделился от нее. Вадим не оглядел никого, не осмыслил, что происходит, а как встал на месте, где его остановили лицом к строю в серых шинелях, так и уставился в лицо какого-то рыжего скуластого детины, да так и остался стоять с улыбкой растерянности и крайнего изумления и стыда от того, что он стоит отерханный перед солдатским строем. А уж что-то читали, чего Вадим не слышал, а уж кто-то куда-то пробежал зачем-то, а он все стоял и не понимал, зачем все это, кому это нужно. Заметил он скоро только одно то, как рыжий детина, в лицо которого смотрел Вадим, словно на одном этом лице в эту минуту для него все в мире сосредоточилось, выпрямился, поднял голову и взглянул на Вадима, равняя винтовку возле носка сапога. Это была команда на смирно, которой Вадим не слыхал и даже по движению солдата не понял, что это была она…

Ну и не стало солдата… А кругом соловьи пели.

Утро было майское, нежное, свежее, с прохладой, с птичьим щебетом, и в чьей-то полевой сумке красовались нежные голубые цветы сон-травы и желтые сережки лесных баранчиков.