Василий Титов - Соловьи

— Одно время, чтобы, мол, хозяйства были рентабельны, нас учили и черно-бурых лисиц, и енотов разводить. Мол, очень их мех хорошо оплачивается. Так эти чернобурки у нас половину лошадей однова съели. Все их меха уход и корм не оплатили. Ну и пчелы ваши. Сколько они меду летом соберут, столько на них зимой сахару потратить придется. Выходит — дело баш на баш, так на так?

Павел Матвеич не согласился, возразил, что ведут же отдельные предприимчивые люди это дело с прибылью, внакладе не бывают. Шаров так отвечал:

— Пятьсот ульев — это уже целое отделение, целое хозяйство. А у нас ни ульев с пчелами, ни омшаников, ни спецов. Вот лучше Ворону подпрудим, уток заведем, не доходнее ли это будет, а?

Павел Матвеич с холодной яростью после таких бесед думал: «А нет ли здесь скрытого саботажа?» Но тут же, по своей новой привычке прогонять подобные мысли мгновенно, мгновенно и оборвал эту мысль. Кося глаза к переносице, сдвигая вместе брови — с ним это было всегда, когда он, разозленный, встревоженный, но на людях, думал что-либо про себя, — Павел Матвеич так размышлял: «Ну что же, саботаж не саботаж, а все-таки нам, таким работникам, как я, дано право только рекомендовать, советовать. Но подвинешь ли дело одними советами?»

И вспоминал то, теперь уже прошедшее «директивное» время, когда было все так ясно, когда было достаточно принять «волевое решение», дать указание, и все само по себе приходило в движение, делалось. «А то что же, — думал он, — раз коммунист, то и выполняй, а не киселься. Что-то выгодность стала заедать коммунистов». И говорил себе с суровостью: «Ладно, Павел, не робей!» И заканчивал убежденно: «Вживайся!»

Но проходила какая-нибудь неделя, другая, Павел Матвеич опять чувствовал, как в нем закипает ярость. То Горшков, агроном совхоза, «подставит ножку» и сделает не так, как советовал ему. Прижмет он маленько Горшкова, а рабочком и директор говорят: «Он правильно поступил, так для дела лучше». Не уляжется эта досада, как тот же Звягинцев романовский куда-нибудь в сторону шибанет.

Зимой договорился и с ним и с Романовым семенное просо по зернышку перебрать, отсортировать что ни на есть самое первосортное, чтобы блеснул колхоз просяным урожаем. Перебрать-то зерно по зернышку есть кому, полколхоза девок зимой почти в работе не занято. А Звягинцев и не подумал выполнить уговор. Весною, перед севом, взял да все семенное просо в бочки с формалиновым раствором окунул, а потом на ряднах и брезентах подсушил да и поле засеял им. Он, Павел-то Матвеич, от невсхожих, легких, бросовых зерен отбором хотел освободить посевные семена, да и от сорняков тоже. А этот мальчишка семена в формалин! А стал пенять Романову, тот: «Все правильно сделал Звягинцев, по науке, правление одобрило».

Почему одобрило, разъяснил опять Павлу Матвеичу тот же самый старик Козухин, когда встретились на броду на Вороне под Каменной сторожкой Завьяловского лесничества. Старик лаву стелил через Ворону на шатких дубовых опорах, осиновый долгий хлыст с каким-то пареньком накладывал и прочно к перекладинам опор лозой прикручивал. Павел Матвеич любил этот уголок на Вороне и всегда, чтобы сократить путь в Заречье, приказывал Сашке ехать лесом и через брод. Старик предупредил Павла Матвеича, что вода высока еще, дно не отмутилось и что ежели ехать бродом, то и «зальешься», и «всосаться в иляк» можно.

— Что в колхозе? — спросил он у старика.

— А с просом отсеялись, горох ниви́м.

— Это что значит — ниви́м?

— А на ниве работы идут, сеем, значит.

— Посеяли просо по способу Звягинцева? — сказал старику с упреком Павел Матвеич.

— А почем знать, по его или не по его, — отвечал старик Козухин. — А ты, слышь, деловой, ты не беспокойся. Это он все правильно проделал. Когда он мочил, весь сорняк и все пустое зерно из посевного-то ушло, наверх всплыло. А в тепле, когда помочили да просушивали после мочки-то, понимаешь, после мочки-то, каждое хорошее зернышко уже в жисть пришло, пробудилось. Оно теперь раньше всех осотов и прочих сорняков взойдет и силу возьмет. Все хвощи и молочаи обгонит и заглушит. К тому же, деловой, и то возьми в расчет — фурмулин-то червю не дает взять всходы.

— Не думаю, — сказал Павел Матвеич, подумав, — не уверен.

И велел Сашке поворачивать в объезд — через Порим да Сентяпино, чтобы наведаться к Романову.

Ото всего такого Павел Матвеич в уныние приходил. «Черт меня знает, — думал он, — устарел, что ли, я? То какие-то мальчишки в двадцать пять, в двадцать семь лет обскочут и чуть ли не с ног собьют, то сами руководители так огорошат, что и не знаешь потом, можно ли кому доверяться, то просто похожее что-то на саботаж. Нет, так в мое, настоящее, время не было. Там подчинялись! Приказ есть приказ, его выполнять надо! А тут хоть и воевал за этих самых мальчишек, а они под ноги тебя бьют. Не чувствуют, подлецы, за чьей спиной росли, кто для них жизнь отстаивал. И коммунист молодой пошел все какой-то рассуждающий. Даже стариков, вон таких, вроде Романова и Шарова, — эти-то уж знали, что такое партийная дисциплина, — поворачивают, как хотят».

В такие дни Павел Матвеич уж не опирался твердо на свое: «Так держать!» Чувство глубокого одиночества и сознавание даже, может быть, моральной устарелости охватывали его, и он начинал уже размышлять, сумеет ли он, «вжиться» в эту «среду», добьется ли он чего-нибудь здесь для себя и, как ему казалось, для дела, в котором он как коммунист должен быть в первом, в самом активном ряду и которое он обязан двигать именно как коммунист.

И чем быстрее — а дни предвесенние идут всегда быстрее, нежели зимние, — кончался его первый год такой работы в этом кусте и чем скорее надвигался второй год, тем чаще настроения, нужен ли он здесь, на месте ли он, нужно ли ему «вживаться», посещали неспокойную душу Павла Матвеича.

Однажды в апреле, а именно неделю спустя после того, как произошла сшибка с Звягинцевым и размолвка с Романовым, Павел Матвеич, возвращаясь из Медвешкина, особенно сильно впал в то «черное», как он называл, состояние духа, когда ему даже физически неможилось. В этот день ему казалось все мрачным. В самом деле, кто он здесь? Вышибленный из жизни человек, без корней, без связи, приехавший, как повинность отбывать, снова начинать жизнь и продолжать ее. Но кому какое до этого дело? Кто будет ладить с ним, когда он, Павел Матвеич Головачев, обретается здесь без семьи, без друзей, как временно приписанный? Вот такие мысли терзали его душу.

А пора в его «среде» была самая прекрасная, самая молодая. На дворе была самая середина фенологического апреля, и ранний дуб развертывал все свои почки и стоял среди поздних, еще голых, а потому и черных дубов изжелта-коричневым, ликующим изваянием. В дубовых здешних лесах цвели первоцветы — желтые примулы-баранчики на тонких высоких ножках, выбившиеся из-под бурой, слежавшейся пластами прошлогодней листвы и выкинувшие на волю желтые подвески раздельных цветов.