Георгий Березко - Присутствие необычайного

Сейчас, возвращаясь из ресторана, Уланов задавался вопросом: «Почему мы пьем, почему до безобразия, до потери чувства реальности?.. А возможно, именно для этого?.. — И Уланов даже замедлил шаг — его ответ показался ему открытием. — Ну конечно же, мы пьем, чтобы оторваться от самих себя, чтобы преодолеть земное притяжение, перейти в невесомость… И какой ужасной ценой мы платим за эту недолгую невесомость! — Он остановился, разговаривая с самим собой. — Но она, она — царица Тамара, Мариам! Неужели же она не видит этого ежевечернего кошмара, этих мимолетных свадеб и развеселых похорон… под джаз? Кто она, что она?.. «Заходите, заходите!» Чепуха, пустое!.. И зачем я ей, царице Тамаре?»

Несколько дней Уланов крепился, потом опять пришел — и пораньше — в ресторан, к Мариам. Чувство некоей обиды, желание как-то постоять за себя говорило в нем даже громче, чем желание повидать ее. Это желание начало уже тускнеть, и если бы он не пришел во второй раз, оно истаяло бы совсем. Но тут, на его беду, а может быть, на счастье, жена телеграммой известила, что испортилась погода, съемки продолжены, а ее приезд откладывается.

Мариам много смеялась, когда он снова принялся фантазировать насчет ее появления на комете и ее нестареющей в веках прелести. Уланов видел, что она и забавлялась, и была заинтересована — словом, он вырастал, «укрупнялся» в ее глазах, никто еще, наверно, с нею так не разговаривал. Поэтому он пришел и в третий раз, настроенный уже по-деловому. «В конце концов мне только пятьдесят, — рассудил он. — Это не так уж много. И мне надо встряхнуться, выйти из рутины моей жизни… я ведь не собираюсь уходить от жены…» Он преподнес Мариам коробку конфет, купленную в ее же буфете. Она, как он и ожидал, приняла подарок, и он предложил ей встретиться где-нибудь, где никто бы им не мешал.

— Вы актер, снимаетесь в кино? — спросила вдруг Мариам.

Он помедлил, потом отрицательно повертел головой.

— А мне показалось, я вас видела в кино. Где же вы работаете? — спросила она, — И я даже не знаю, как вас зовут.

— Что в имени тебе моем? — попытался отшутиться Уланов.

Она почему-то не приняла шутки.

— И где работаете, не можете сказать? И, наверно, вы не женаты? Правду я говорю — не женаты?

Он замялся… При всей уцелевшей еще у него эмоциональной отваге Уланов в основе своей натуры был человеком благоразумным. А с годами его благоразумие заявляло о себе все сильнее… Что-то еще оставалось, конечно, в нем от семнадцатилетнего Коли Уланова, бросившегося, не слишком раздумывая, в войну. Но следовало ли ему, подумал он, в его нынешнем положении полностью открываться, называть свою профессию, свою настоящую фамилию, не лучше ли было сохранить инкогнито.

— Я по организации выставок работаю, — с заминкой проговорил он. — Бываю за границей… А фамилия у меня самая заурядная: Петров, Николай Николаевич.

— Ну да, — сказала Мариам, — Петров.

Ох, сколько предложений «встретиться» получала она, чуть ли не ежедневно! И как много среди приглашавших было Петровых, Ивановых, Семеновых, скрывавших из различных соображений свои имена. Вот и этот — такой интеллигентный и вежливый, пожилой человек тоже оказался Петровым и тоже, подарив коробку конфет стоимостью в три рубля, счел себя вправе попросить о свидании. Она собралась было ответить очереди ному Петрову решительным отказом, но тот опередил ее, заговорив другим тоном, вроде бы жалобно:

— Простите, я… я женат, скоро уже двадцать лет как женат.

Он учуял, что его раскусили и что он безнадежно проваливается.

— Я не организую выставок, я пошутил, — торопился он исправиться, — а зовут меня Николай Георгиевич Уланов, и я пишу.

Он и не подозревал, оказывается, что расположение этой буфетчицы сделалось таким важным для него.

Она посмотрела с недоверием.

— Что пишете?

— Романы… — он словно бы покаялся.

— Какие романы? — ее недоверие только усилилось.

— Толстые.

— Настоящие романы? Интересные?

— Настоящие… но неинтересные.

Это было сказано вполне искренно — Уланов был недоволен собой. И только долголетняя привычка каждое утро садиться к столу заставляла его продолжать работу над вещью, все меньше радовавшей. Но и оставить ее мешал Уланову страх полного оскудения, полной нищеты… Время незаметно обогнало его — он чувствовал это. Написанное ранее представлялось уже как бы и не своим — так далеко в прошлое ушло то, чем он, вернувшийся некогда с войны, жил. А сегодня время требовало новых героев и требовало смелости в их изображении, смелости, которой он не находил больше в себе.

— Я вам дам почитать что-нибудь… из старого моего, — сказал он просительно.

Мариам с удивлением заметила, что солидный «гость» волнуется — смотрит встревоженно. Все же она сказала:

— Не знаю, Николай Георгиевич! Эту неделю я страшно занята. Заходите.

И Уланову пришлось «заходить» еще не один раз, официантки приметили его и встречали с понимающей улыбкой. Странным образом унижение, которое он испытывал, усиливало в нем чувство крайней необходимости встречи с этой недоступной буфетчицей. Он принес ей одну из своих старых книг, лучшую, по его мнению.

Наконец Мариам, как бы сжалившись, согласилась на встречу.

Против ожидания, Уланову снова привелось встретиться со своим случайным ресторанным сотрапезником, Сашей Хлебниковым, незадолго до суда над ним.

Произошло это в клубе большого московского завода на собрании литературного кружка, куда, по просьбе комсомольцев, Уланов с особенным интересом приехал в качестве эксперта и советчика. Это была еще одна встреча с молодежью — встреча, которых ему недоставало. Староста кружка, местный стихотворец, он же секретарь заводской многотиражки, представил его кружковцам как члена правления Союза советских писателей, что, надо сказать, впечатления не произвело, — Уланову довольно вяло, вразброд похлопали. И, кланяясь и оглядывая собравшихся — совсем молодых ребят, и постарше, возможно, отцов семейств, пришедших кто в чем: в рабочей куртке, в заношенном свитере, в цветастой «гаванке», в «выходном» костюме и при галстуке, очень разноликих, — Уланов разглядел в дальнем углу взлохмаченную светло-шафрановую голову. Хлебников, встретив его взгляд, заулыбался, и он, как знакомому, кивнул. Другие кружковцы — их набралось человек около тридцати — рассматривали настоящего писателя кто со сдержанным любопытством, кто с полускрытым недоверием: послушаем, мол, что ты нам скажешь такое, чего мы сами не знаем. Единственная девушка, полнощекая и румяная, взирала непроницаемо-бесстрастно. А двое юношей, сидевших обособленно на диванчике у стены, беседовали вполголоса о чем-то своем, не принимая участия в церемонии знакомства. Словом, эту аудиторию требовалось еще, как говорится, завоевывать.