Георгий Березко - Присутствие необычайного

— А у Джойса ты их нашел — ответы? — спросил кто-то.

— Конечно нет, — нимало не задумавшись, ответил Заборов. — Но и Джойс, и Достоевский, и Чехов помогают в моих поисках. В моделировании человека будущего. Могу сказать, чем помогают. Тем, что без брезгливости исследуют вчерашнего человека.

Заборов повернулся к Уланову, поклонился, сел на свое место и посмотрел на наручные часики. Его товарищ, Безруков, тотчас поднялся и поправил галстук-тряпочку.

— Простите, Николай Георгиевич, я бы хотел показать вам свои рассказы, — сказал он. — Если мне будет позволено, я пошлю их вам.

— Да, пожалуйста. Запишите мой адрес, — холодновато ответил Уланов, но он был несколько утешен; он сказал адрес.

И слово было предоставлено Кораблеву, чтобы тот мог ответить на критику.

Кораблев вышел на середину комнаты. Он показался Уланову высоким — так прямо он держался, но, должно быть, это стоило ему усилий. Руки он заложил за спину и сцепил пальцы; лица его Уланов не видел.

— Молодежь у нас образованная, за что и боролись, — оглушающе громко, точно на митинге, начал он. — Обижаться, стало быть, не приходится. Разве что на самого себя… Благодарить надо, что нас, старшее поколение, просвещаете. Я так и скажу вам: спасибо… Тебе, Заборов, — спасибо.

И Уланов не уловил иронии в его гудящем голосе.

— А все ж я добавлю: прицел надо иметь. И прицел тебе дан наш общий, верный. На тот прицел, по тому маршруту мы все идем. И задача наша: преодолевать какие есть препятствия, бередить душу, влиять. Вот тут-то, с этой стороны, и замечается у тебя, дорогой товарищ Заборов, слабина. Расчертил ты все грамотно, даже чересчур, без подготовки твои чертежи не прочтешь. А прицел, куда мы все бьем, упускаешь. Вот тут-то, брат, и поразмысли. И как же ты до такого пессимизма дошел, что у человека вся его судьба еще до рождения прописана. Не трать, мол, кум, силы, иди на дно, коли тебе такое выпало. Мы, напротив, говорим: пусть и споткнулся человек, и даже под статью попал, и свое отсиживает, а зеленый семафор для него всегда открыт. Конечно, мелочности этой, сорняков хватает в человеке. Значит, выпалывать надо. А ты…

Старик раскашлялся — глухо загромыхал, затрясся своим ссохшимся телом, закивал белой, стриженной ежиком головой; кружковцы молчали, пережидая. Поморщилась румяная девушка, взгляд ее затуманился.

Отдышавшись, вытерев заслезившиеся глаза, старик громогласно оповестил:

— Сейчас я стихотворение прочту, чтобы мысль пояснить. Мы его в сорок первом с одним боевым другом из дивизионки на пару составили.

Своим гулким басом он стал читать, коротко взмахивая рукой:

Далее в стихотворении вспоминались города, за которые сражалось это Московское ополчение.

Заканчивалось стихотворение такой строфой!

Аудитория оживилась, и старику охотно похлопали.

— Мы и мотив подходящий к словам подобрали, и пели их, как песню, — сказал он, — на марше пели, на отдыхе. Бойцам нравилось, а им в бой идти, вот в чем суть. Мы и теперь, когда собираемся, — старички, ветошь, кто без руки, кто как приковыляет, — запеваем ее. Живет наша песня, согревает… И еще скажу: ты что ж, дорогой друг, товарищ Заборов? Мыслишь, что наш смертельный враг угомонился? Никак нет. Не выкорчевали мы фашизм до последнего корешка. И не далеко за примерами ходить. Имя ему теперь — Пиночет. Да и разве он один? Разве не острит на нас клыки этот самый империализм? Ну, Заборов! Я бы еще подумал, передавать ли в твои руки свою трехлинеечку!..

— Я бы ее и не взял, батя! — откликнулся верхолаз, читавший Джойса.

— Вот и я так подумал, — сказал старик.

— Я, батя, на ракетной установке готовился.

Старик помолчал, потом проговорил:

— Ну, тоже полезно.

Он сел среди кружковцев, ему услужливо пододвинули стул; озираясь, он с довольным видом поглаживал прокуренные усы со свисавшими по-казацки кончиками. Ему, вероятно, представлялось, что из принципиально важного спора он вышел победителем. А ему отвечали улыбками, в которых Уланов угадывал чувство превосходства молодости над старостью, хотя и упрямой, но уже слабосильной. А она все не складывала оружия, сражаясь за будущее этой же молодежи, подумал Уланов.

Наступил черед стихов. К столику для выступления вышел унылого облика юноша (тот, которому понравился рассказ Кораблева), чертежник из КБ, Василий Амфиладов. С удрученным видом человека в несчастии он стал читать. Неожиданно его стихотворение оказалось сатирически-обличающим; сутулый, с рано обозначившейся белой плешью на макушке, он тихо выговаривал:

Амфиладову хлопали с жаром, кто-то выкрикивал:

— Васек-голубок! Давай еще, Васек!

Но Амфиладов почему-то читать больше не стал, опустив глаза, будто сконфузившись, и натыкаясь на стулья, он добрался до своего места.

Потом один за другим выходили к столику, как на эстраду, поэты — и мальчики, и постарше. Были подражания Маяковскому, вспоминался Есенин, были стихи, посвященные непосредственно заводским делам, были юмористические. Крупнотелый здоровяк с нависавшей на брови челкой прочитал стихотворный «фельетон», как он сам назвал свое сочинение, в котором критиковал неполадки в цехе, штурмовщину. Настроение вновь менялось, становилось все более раскованным; об Уланове словно бы позабыли. И как ни малосовершенны были эти зарифмованные сочинения, неуловимо возникало ощущение праздника. По-видимому, даже незрелое творчество было творчеством — трудно определимой, но благодетельной жизнью души.

К столику-эстраде перешел и сам староста кружка, студент-заочник Литературного института, что выяснилось в дальнейшем. И Уланов не мог не заметить, как изменилась заурядная внешность этого молодого человека: он сделался не то чтобы красивым, но преобразился, словно только сейчас ожил, раскрылся в своей истинной сути — озорной. Читал он, как бы с удовольствием рассказывая забавную историю, да такой она и была, его «ироническая баллада»; называлась она «Наказанная строптивость», и ее предварил эпиграф-справка: