Георгий Березко - Присутствие необычайного

Такое же чувство присутствия необычайного поразило Уланова в его первом бою, — в тихой паузе, наступившей к ночи, после оглушающего, задымленного, смрадного, страшного дня. Он стоял в окопе по щиколотку в глинистой жиже, мимо за бруствером текла широко разлившаяся вода, по ней медленно проплывали коряги, кубы спрессованного сена, трупы лошадей с раздутыми брюхами, полузатонувшие повозки — был где-то неподалеку разбомблен обоз… И на почти недвижимой воде отразился неисчислимый, недоступный для человеческого понимания Млечный Путь.

А в центре этой необъятно-непостижимой реальности, где соседствовали ужас смерти с добротой товарищества и непобедимостью человеческой воли, был он, Николай Уланов, семнадцатилетний юнец, и только он — ч е л о в е к — способен был прикоснуться к этому необычайному, в котором великое страдание сосуществовало с самым ярким — в сто тысяч солнц! — светом человеческого подвига.

И разве не необычайным, подумалось Николаю Георгиевичу, был этот сегодняшний вечер — обыкновенный, рядовой, в литкружке рабочего клуба. Вспоминались даже не произведения, что читались там, далекие от профессиональных требований. Дело было не в профессионализме, дело было в том воздухе, в котором они рождались, принимались или отвергались, — в их общем звучании. В этом воздухе, как в питательном «бульоне», могло завтра родиться истинное новаторство. И пророчествовала о нем их естественная, нерасторжимая связанность с человеком, с его нуждами, с его ошибками и надеждами, с его верой в материальность всего сущего. Что-то еще, может быть, решающее, но трудно формулируемое, было в самих авторах, чувствовавших себя в настоящем уполномоченными будущего. А самое главное состояло в подлинно необыкновенном влечении молодежи к поэзии — этому высшему постижению жизни, к музыке — этому высшему выражению поэзии.

Как отличалась молодежь, с которой только что расстался Уланов, — эти Хлебников, Заборов, Безруков, строгая девушка с ее «Поминальником» — от молодежи начала века, к примеру, от молодых символистов, да и от первых рабочих поэтов, от «Кузницы». Сегодня ребята еще сами не вполне понимали, кто они и с чем входят в мир. Но было бы непростительным не заметить их, сказал себе Николай Георгиевич, думая о своем новом, трудном романе.

Уланов и Мариам искали уединения — это было самой большой их заботой. Во всей восьмимиллионной Москве, где легко, казалось, бесследно затеряться, им не удавалось сыскать уголка, в котором они могли бы не бояться опасной встречи: ни в дальних аллеях районных парков, ни в пустынном в дневные часы окраинном кафе. Уланова знало в лицо бо́льшее число людей, чем он предполагал; у Мариам за время ее работы официанткой, потом буфетчицей тоже завелось слишком много приятельниц-официанток, знакомых рестораторов, администраторов и, наконец, отставных кавалеров, что было наиболее опасным. А тут еще один недавний ее ухажер, трубач ресторанного джаза, едва ли не каждый раз, как по злому колдовству, появлялся там, где они надеялись хотя бы отдышаться после долгого бега друг к другу. И сколько же хитроумия и лжи, стыдной, утомительной лжи требовалось, чтобы почувствовать себя хотя бы на час-другой укрытыми от чужих взглядов! И как часто все предосторожности оказывались напрасными! А Мариам среди всех своих семейных и служебных обязанностей нелегко к тому же было найти время для свиданий.

…Стоял теплый, как случается порой в начале осени, бледно-голубой день. Уланов вышел из метро на станции «Сокол» — там они условились встретиться. Мариам ждала уже его, и они в такси поехали в Ботанический сад — место достаточно удаленное. Когда-то Уланов по случайному поводу попал в этот чудесный сад и подивился тогда малой его популярности у москвичей — в саду было безлюдно. Сейчас он вспомнил о нем, и действительно, он и Мариам обрели тут если не полное, то психологическое одиночество. В розарии, меж отцветающих шпалерных роз, мелькала синяя куртка садовника — он не представлял опасности; вдалеке по аллее за девушкой в «болонье» тянулась вереница ребятишек в одинаковых желтых каскетках, похожая на выводок цыплят; повстречались две работницы в выцветших комбинезонах с лопатами на плечах — всё свидетели незаинтересованные. И уж совершенный рай безлюдия был подарен Уланову и его спутнице в дубовой роще, куда их привела дорожка из сада.

Роща стояла оголенная, листва почти вся опала, и их ноги по щиколотку утопали в тихо шуршавшей, мягкой осыпи. Они медленно брели среди темных исполинских стволов, будто расступавшихся перед ними. И Уланов слегка отставал, вглядываясь в легкую, чуть качавшуюся при ходьбе фигурку впереди.

Мариам была в светлом простеньком на этот раз костюмчике, суженном в талии, в короткой расклешенной юбке, открывавшей выше подколенных ямок ее длинные, округлые в икрах ноги. Она стащила с шеи свой газовый, в мелкий голубой горошек платок, шла и размахивала им, как флажком праздника. А над ее непокрытой головой веяли прозрачные прядки, что выбились из черной массы волос, уложенных шаром над затылком.

Они молчали, и Уланов, не отводя взгляда, задавал себе все одни и те же вопросы: «Почему?.. Почему она? Я не знаю даже, можно ли назвать ее красавицей… Вероятно, она красива. Но разве это что-то объясняет? Когда я сочинял, мне думалось, я способен объяснить, почему мои герои влюбляются. Почему загорается этот костер? Чепуха, чепуха… Тут все непонятно».

Вокруг было тихо, только пошумливала под ногами блеклая медь сухой листвы да слабо доносился ровный шум, смягченный и уровненный расстоянием шум огромного города. А они все углублялись в пустынную колоннаду деревьев-великанов, смыкавшуюся за ними словно для того, чтобы оберечь их.

«Умна ли она? — спрашивал Уланов. — Иногда она поражает своими догадками, какой-то дикарской наблюдательностью. И она деловита, практична, может быть, слишком даже… Но как ей быть иной: у нее работа мало симпатичная, у нее семья…»

Толстые, почти черные стволы дубов вели вокруг неспешный хоровод, простирая над ними ветви с еще державшимися кое-где затейливо вырезанными листьями. Деревья будто увлекали их в свое высокое, молчаливое собрание. А сквозь черные переплетения искривленных ветвей сквозила, как доброе обещание, чистейшая бледная бирюза.

«Она совсем необразованна, — Уланов словно бы защищался от Мариам, силясь убедить себя в ошибке, в заблуждении… — Ну и что? — тут же ответил он себе. — Она пишет с детскими ошибками и без знаков препинания, пишет, как слышит… Ну и что? Меня это даже трогает… Глупость какая-то! Она насмотрелась кинофильмов, которые заменили ей образование. Она верит в дурной глаз, в приметы, в гадание на картах… Кажется, она может поверить, что Земля держится на трех китах… Ну и что, что, что?.. Она великая модница и вечно преувеличивает в моде. Ей уже нельзя, наверно, носить эти «мини» — ей все-таки тридцать шесть. Но, если честно, мне это нравится. У нее красивые ноги, и она это знает… Хорошо, что хоть сегодня она не на «платформах», не на копытцах… и костюмчик тоже славный».