Георгий Березко - Присутствие необычайного

И он вновь набросился на телевизионные передачи.

Они уже кончили обедать, и подошло время расставания. Уланов рассчитался с официантом, щедро дав «на чай»; тот пригласил их «наведываться» и смотрел при этом на Мариам; она, прощаясь, коснулась его ревматически искривленной, похожей на уродливую картофелину руки. А Уланов жалобно посмотрел на Мариам, не решаясь просить ее посидеть еще пять — десять минут. Она провела легонько салфеткой по губам и выпрямилась, собираясь вставать.

— Одна моя подружка, Валей ее зовут, — начала Мариам, — официантка из «Лиры», есть такое кафе в районе Пушкинской…

— Да, да, я бывал в «Лире», днем там вполне прилично, — ответил Уланов.

— Валя уехала в отпуск и оставила мне ключ от своей квартиры. У нее однокомнатная квартира. И, если вы не боитесь…

Мариам сказала это так же просто — чуть насмешливо, как она вообще сегодня разговаривала, не утишив голоса, и Уланов даже не уразумел сразу, что она ему предложила.

— А собственно… чего я должен бояться? — спросил он.

— Ну, не знаю… Вы человек женатый, известный…

— Боже мой! — воскликнул он — Вы… вы прелесть! И ваша Валя… Как это удачно! Ну, гениально!

В это первое мгновение он был в большей мере ошеломлен. А в глазах Мариам промелькнуло выражение снисходительной ласковости. И Уланову пришло в голову, что в ее взгляде есть что-то материнское — она была сейчас сильнее его и смелее.

— Я вам так благодарна за эту прогулку в другой город, — сказала она и поднялась.

В зал вошел, а увидав их, идущих к выходу, встал за порогом, преградив путь, тот самый джазовый трубач. Это попахивало уже мистикой: его случайные, а может быть, и не случайные возникновения устраивал сам злой дух. Впрочем, Мариам нисколько не потревожилась.

— Здравствуй, Ваня! Ты теперь здесь работаешь? — спросила она.

Он словно и не заметил ее спутника, Уланова: всем своим сразу же напрягшимся вниманием он был обращен к женщине. И его серое, рыхлое, хотя, пожалуй, красивое кареглазое лицо преобразилось: он будто сам испугался.

— Мара!.. Здравствуй. Наниматься хожу… Саксофон здесь уволился, обещают взять, — выговорил он с затруднением. — И не пью я больше — как отрезал, — поспешил добавить он. — Веришь мне, Мара?!

«Он называет ее Мара… — отметил про себя Уланов. — Что будет дальше?.. Если полезет драться, я, может быть, не совладаю с ним, он моложе… А он, наверно, полезет». И Уланову сделалось тоскливо: «Как скверно получается! Но не бежать же».

— Конечно, верю! Ну, как славно, Ванечка! — Это «Ванечка», протяжно на «а» произнесенное, прозвучало очень нежно.

— Честно тебе говорю: как отрезал, — повторил парень горячо. — Скоро четыре месяца — ни капли. — Но, видно, дела его были пока не слишком хороши: залоснившийся пиджак, вытертые до белизны на складках джинсы и грязные кеды.

— Я поговорю кое с кем, Ванечка! — сказала Мариам. — Хорошие музыканты всегда нужны. Здесь не возьмут, в другом месте возьмут. Я обязательно поговорю.

— Мара! — словно бы позвал он ее.

Сделав вид, что не услышала, она тут же спросила:

— Матушка твоя как, Екатерина Евграфовна? Поклон передавай.

— Работать пошла, через двое суток на третьи, — он невесть почему хохотнул, точно в его сообщении было что-то комическое, — лифтершей… Я, когда устроюсь, заберу ее.

— Забери, Ваня! В этих углах для лифтерш, в подъездах всегда сквозняки, холод. А она старенькая.

— Я себе слово дал, что заберу… Мара! — опять позвал он. — Я другим человеком стал. Четыре месяца даже пива не беру…

— Ну, какой молодец, Ваня!

— Мара! — он сделал шаг к ней.

Она качнула головой, отвечая ему: «нет!»

— Ты еще будешь у нас первым трубачом, — сказала она вслух.

— Я решил учиться, мне по теории надо. — Он так заспешил, стремясь представить себя в наилучшем свете, что стал запинаться, его губы беззвучно вздрагивали.

— Ты позвони мне… лучше, на работу, не домой, — мягко, сожалительно сказала Мариам. — Я поговорю с нашими ребятами, мы тебя устроим… Обязательно. Ну, пока, Ванечка!

Только теперь трубач перевел взгляд на ее спутника, Уланов насупился и вынул руку из кармана, кажется, подошла его очередь принять участие в этом разговоре. Но на серо-бледном, нездоровом лице парня он не увидел ни злобы, ни воинственности; тот и к нему как будто готов был воззвать о милосердии.

— До свидания… милый! — тихо проговорила Мариам.

Парень отшатнулся, подался в сторону, и они прошли мимо, к открытой двери, — Мариам впереди, Уланов, ссутулившись, безотчетно пытаясь стать менее заметным, — сзади… А вдогонку им донеслось растерянное и зовущее:

— Мара!

Она не обернулась, и чаще застучали по асфальту ее каблучки. «Обошлось на этот раз… — подумал Уланов. — Бедный трубач снова запьет». Уланов не испытывал облегчения, ему с особенной отчетливостью открылось, как незаметно, как «вдруг» сделалось очень серьезным, жестоким даже то, что сейчас происходило между всеми ими и что поначалу казалось таким, в сущности, безобидным, касавшимся лишь их двоих — его и Мариам.

Они долго шли молча, и только у стоянки такси — машин пока не было — она заговорила:

— Ваня отличный музыкант. Дай бог, чтобы он опять не сорвался.

— Дай бог, — искренне повторил Уланов; торжества он тоже не испытывал, хотя нетрудно было догадаться: трубач получил полную отставку и ему, Уланову, оказано предпочтение..

— Но чем я виновата?! — словно жалуясь, проговорила Мариам, — Ну скажите!.. Ваня был просто ужасен, пил он беспробудно, отовсюду его прогоняли.

Уланов не ответил — он был подавлен, как бы в невеселом предвидении собственной участи.

— Спасибо, хоть вы не приревновали, — сказала Мариам. — Измучилась я с вашим мужским эгоизмом… А люблю я — вы уж извините, — люблю я только своего сына Ираклия… и мужа люблю. Муж мой — добрый.

Мысленно представив себе того и другого, она вновь заулыбалась — хорошее настроение вернулось к ней.

— Но как же тогда?.. — Уланов не закончил фразы.

Мариам искоса взглянула своим большим темным оком; она показалась в эту минуту совсем молоденькой, озорной и вовсе уж непостижимой.

— А вы без любви не можете? — спросила она.

— То есть? — он почувствовал себя по-мужски уязвленным. — Могу, конечно.

В такси они почти не разговаривали, доехали до Маяковской площади, и там из соображений конспирации Мариам пересела в метро. Перед тем как проститься, она дала Уланову адрес своей подружки, и они условились о дне и часе свидания.

Потом в течение месяца они несколько раз встречались в этой голой, почти не обставленной, но уже запущенной квартирке на дальней окраине Москвы. За немытыми окнами открывался пейзаж, напоминавший архитектурный макет, — с белыми одинаковыми корпусами новых домов, с правильными рядами молоденьких тополей и липок, которым еще предстояло возмужать и украсить эти места, с необжитыми вытоптанными пустырями… А в квартирке попахивало строительной сыростью и кое-где отставали обои, клеенные по непросохшей штукатурке; еще не работали лифты, и на седьмой этаж приходилось взбираться пешком, что для Уланова было уже ощутимо. Поистине, ему нелегко давалось это восхождение на седьмое небо.