Георгий Березко - Присутствие необычайного

Мариам попыталась навести здесь некоторый порядок. Она стерла пыль, подмела замусоренные полы, вымыла грязную посуду, оставленную хозяйкой, раковину и ванну, спустила в мусоропровод пустые консервные банки, валявшиеся на кухне по углам; Уланов являлся каждый раз с цветами, и их ставили в порожние бутылки из-под пива и кефира. Право же, все это не играло важной роли. И Уланов, дивясь, часто возвращался к мысли, что свое наивысшее счастье обладания он пережил здесь, в этом бедном неуюте, на чужом старом диване, застеленном, правда, свежей простыней.

Мариам была веселой, ласковой и нестеснительной. Но Уланов так и не понял, как же все-таки относилась к нему эта женщина, — кажется, она больше развлекалась, чем любила: в самые неожиданные минуты он ловил на себе ее любопытный взгляд — взгляд не соучастника, но благожелательного наблюдателя. А когда он говорил — взволнованно, искренно — о своем восхищении ею, о счастье трогать ее, держать в своих руках, она не принимала его слов всерьез — улыбалась и отшучивалась: «Вы первый выдумщик в Москве, я никакая не королева, разве что бутылочная…» Уходя, она нежно целовала его, но неизменно торопилась, и по ее глазам было видно, что ее мысли уже в другом месте, там, вероятно, где был ее дом или работа — ресторанный буфет.

Однажды Уланов предложил взять у него деньги (это после того, как она вскользь упомянула, что в ее беличьей шубке просто неприлично уже показываться, а надо еще платить за взятый в кредит спальный гарнитур), Мариам отказалась от денег, как Николай Георгиевич ни настаивал.

— Ах, милый, — она ласково улыбалась, — я не хочу, чтобы ты подумал обо мне как-то не так… Деньги… Это уже зависимость… Ты должен понять, не обижайся, пожалуйста… — И Уланов раскидывал умом: «Она мне нужна, я уже не могу без нее, мне снова интересно жить, а вот зачем ей я, стареющий, с этим животиком — будь он проклят! — с моими книгами, о которых она вежливо слушает, но не может дочитать до конца?»

Наступило их последнее, по-видимому, в этой квартирке свидание — завтра возвращалась с юга приятельница Мариам, а вместе с нею должна была появиться малолетняя дочь, гостившая во время отпуска матери у родственников. И перед Улановым с Мариам вновь возникало: где и как им встречаться? Об этом и шел сейчас у них разговор, за которым наступило их долгое беспомощное молчание.

…Они помещались все на той же продавленной старой «расшиве», ставшей их ложем. Мариам завернулась в угол простыни, едва хватавшей чтобы прикрыть грудь и живот; из-под края простыни высовывались ее узкие смуглые ступни с алыми ноготками. Голые руки Мариам заложила за голову; ее обильные волосы словно расплескались по подушке. Уланов сидел в ногах у нее, на нем была полосатая — «тюремная», шутил он, — пижама, которую он таскал с собой в портфеле, стесняясь своего тела с начавшей седеть растительностью на груди.

— Коля, пижама — французское слово? — спросила вдруг Мариам.

— Что? — подивился он от неожиданности.

— Пижама — это по-французски?

— Нет, это английское слово. Зачем тебе? — он даже огорчился: «О чем она сейчас думает?»

— Ты ужасно образованный, Коля! — сказала она. — Как рано уже темнеет! Мне на работу скоро.

Он промолчал, поглаживая ее ступни, мелко шевелившиеся, как два гладких зверька.

— Не грусти так, Коля! — мягко сказала она. — Мы что-нибудь придумаем. У тебя есть, наверно, дружки. Наверно, и они уезжают куда-нибудь… за границу, в командировку?

Мариам тоже было грустновато — в большей мере из сочувствия к своему расстроенному любовнику. Она, насколько могла, привязалась уже к нему: он был и добр к ней, и послушен, а еще с ним она не скучала, он знал множество неизвестных ей вещей, интересно рассказывал о дальних странах, где побывал, о знаменитых людях, с которыми водил знакомство, смешно порой шутил… Но ей и в голову не приходило, что ради него она может решиться на что-либо более серьезное, чем эти нечастые их встречи, посягнуть на прочное основание ее жизни — свою семью. А их тщательно скрываемая любовь, право же, была совсем неопасной, казалось, ни для ее мужа, ни для сына.

— Ой, что ты, Коля! — воскликнула Мариам. — Миленький!..

Она увидела вдруг, что он плачет, — беззвучно, как бы и и с замечая, что с ним творится, — слезы набухали на редких ресницах, извилисто скатывались по морщинистым щекам, — он был и очень стар, и некрасив в эту минуту. Мариам охватила не жалость, но благодарность.

— Ну не надо, перестань… Ничего же страшного. Мы ведь не навсегда…

— Да, да, конечно… я знаю… прости… — бормотал Уланов.

Она вскинулась и, сидя, потянулась обеими руками, чтобы обнять его, простыня соскользнула с ее тела…

Уланов поднял увлажненный взгляд, в котором расплывались ее небольшие, слегка удлиненные груди, маленький выпуклый живот с двумя светлыми шрамиками на смуглой коже, оставшимися от родов («отметинки Ираклия», — без улыбки объясняла она), и давился сдерживаемыми слезами. Он плакал не от горести расставания, он плакал, в сущности, о себе — он с обостренной, мучающей силой ощущал всю кратковременность своей запоздалой радости. Да разве только этой запоздалой?! Жизнь скупилась уже на радости, и одиночество, болезни, старость начисто отнимали их. В самом восторге его поздней любви дремало, как яд в капсуле, отчаяние, — и ничего не стоило нечаянно раздавить эту хрупкую капсулу.

Мариам дотянулась до Уланова и пригнула его голову к себе под подбородок.

— Мы обязательно будем еще видеться, — утешала она, — да что с тобой? Ты как маленький.

Уланов ткнулся в мягкую ложбинку между ее грудей и бормотал: «Ну да… ничего страшного», вдыхая теплый запах ее тела — тонкую смесь пота и духов. Он чувствовал себя сейчас совсем беспомощным, ничтожным перед тем, что называлось коротким, звенящим, грозным словом «жизнь». Где-то в детстве можно было прибежать с обидой к маме, а куда бежать ему, седому дяде, с жалобой, что у него уходит праздник.

— Ну, ну, ну, вытри глазки… — Мариам была растрогана этим проявлением любви к ней. — Какой ты нервный!

Через несколько минут она уже одевалась, восклицая:

— Боже, я опаздываю!.. Что же ты не одеваешься? Ты выйдешь первый, и ради бога, не ожидай меня, не провожай, уходи!.. Развеселись, пожалуйста, ничего же не случилось такого… Куда девалась моя вторая туфля?.. Ты позвонишь мне на работу… Ах, вот она! Как она оказалась под стулом?!. Одевайся же!

Мариам натянула на длинные ноги колготки, выпрямилась и огладила себя ладонями сверху вниз по талии, по узким бедрам… «Она уже не моя, уже ушедшая», — подумал Уланов.

…По дороге домой он решил — бесповоротно, как ему сперва подумалось, кончить с этой стыдной конспирацией, набраться мужества и расстаться с женой; он, как от боли, охнул, подумав о жене, которая оставалась одинокой, очень немолодой — под пятьдесят — женщиной. Но что же было делать, что делать?! Почему-то Николай Георгиевич не сомневался сейчас в том, что все зависит от его решимости: одно то, что он немедленно убрал бы Мариам из этого ужасного ресторанного буфета, было, как он думал, его решающим козырем (он и не подозревал, что Мариам в общем-то нравилась ее работа и она затосковала бы без своего ежевечернего беспокойного праздника). Ну, а ее детей он согласен был и воспитывать, и любить уже по одному тому, что это ее дети; ее мальчику он, по-видимому, мог бы дать больше, чем родной отец… Но жена, жена! — она не справилась бы с его уходом… Однако было не лучше, казалось ему, жить с ней, уходя мыслями от нее. Да и не хватало уж сил на обман, на хитрости, а главное — на невозможность каждодневно видеть эту другую… Когда Мариам в одних колготках — маленькая, тонкая в талии, в бедрах, ладненькая, искала свою туфельку, она была совсем как юная акробатка в трико, как та давнишняя циркачка. Вот, наконец, он и настиг ее, не забытую, на исходе отпущенных ему дней!.. Настиг с непоправимым опозданием.