Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Готовишься куда-нибудь? — сдержанно осведомился Ираклий.

— Готовлюсь… А как же — готовлюсь.

И Хлебников закатился смехом — неожиданный это был смех, взрывчатый и будто беспричинный, как у девчонок-хохотуний, и уж совсем неуместный в полушепотной тишине библиотеки. Девушка-библиотекарь тоже подняла глаза на Хлебникова, но в ее взоре ничего не отразилось. Вообще все, что она делала — брала книгу, доставала из ящика абонементные карточки, ставила отметки в формулярах, — она делала, как во сне, не замечая ни книг, ни сменявшихся перед нею читателей. И бог весть какие сны виделись ей. Льняные прямые волосы поминутно падали ей на лицо, и она терпеливо каждый раз закладывала их за маленькие уши.

— Куда ты готовишься? — повторил Ираклий. — Среднее образование у тебя есть?

— Куда? К жизни, по-видимому, — прозвучал удивительный ответ. — И по собственной программе… А среднее образование — оно и есть среднее, не больше. Тебя оно устроило бы — среднее?.. Я не в смысле формальном и не в смысле жизненного устройства.

Ираклий не понял: шутка это или всерьез — готовиться к жизни, и по собственной программе? Он переспросил:

— И никуда не собираешься поступать?

— Может, и поступлю… Может быть, в будущем году, если не возьмут в армию, попытаюсь на заочное, у нас, на заводе. Я рабочий и не собираюсь быть никем другим… — Хлебников улыбался своей странной улыбкой, в которой не участвовали его прозрачно-ясные глаза. — Я недавно на заводе, мне, наверно, рано объявлять о себе: «Я — рабочий». Это звание надо еще заработать… И ты не подумай, что я — дитя пропаганды, я вправду считаю, что рабочий — главное звание, что нет выше. И не в дипломе дело: окончил, мол, то-то и то-то. Конечно, и диплом имеет значение — для отдела кадров. Но самое важное — и это только в нашей стране, самое важное: чувствовать себя подотчетным за все вокруг… с самого себя за все спрашивать… Большое это звание — рабочий… — Хлебников заговорил быстрее. — На этот год у меня по программе русская классическая литература и история революционного движения в девятнадцатом веке. Про разные религии давно читаю.

— Религии? — Ираклий усомнился.

— Полезно, по-моему. Там ведь тоже не одни обманщики и дураки были. Конечно, опиум и всякое такое… Но опиум — это ведь и яд, и лекарство — зависит от разных причин, от дозировки, в частности. Понятно?

Ираклий закивал — новое знакомство доставляло уже ему удовольствие; да и слишком свежо было воспоминание о воскресной схватке во дворе… Возможно, не все в рассуждениях Хлебникова было правильно, но было новое и любопытное. Ираклию польстило и то, что Сашка — старший по годам и вполне самостоятельный парень — решительный и не трус, разговаривал с ним, как с равным.

— Ну, ясно, дело не в дипломе, — Ираклий тоже заторопился, что было у него признаком волнения, в данном случае — волнения от симпатии, ив его речи послышалась грузинская интонация. Он знал по-грузински всего лишь несколько слов, но самые первые слова, услышанные от матери, звучали по-грузински мелодично, и в минуты волнения Ираклий становился грузином.

— Мой отец мечтает, чтобы я поступил в строительный, и я, наверно, буду туда держать. Но при этом я читаю про древний Рим. А завтра я, наверно, займусь Грецией, меня еще интересует Александр Македонский… Правда, замечательная фигура? И я тоже считаю, что прежде всего надо быть образованным человеком, всесторонне образованным.

Хлебников опять засмеялся, как бы беспричинно.

— Нет, это не прежде всего, — сказал он.

— Ты не согласен? Но ты сам только что…

— Образование — это… как тебе сказать, чтобы наглядно, это вроде инструмента, — сказал Хлебников. — Бывает разный инструмент, слесарный, например, плотницкий… Самый лучший слесарь без инструмента как без рук. Так и образование: тоже инструмент — для жизни… Понятно тебе?

Подошла их очередь, и в их диалог проник слабый, медленный голосок девушки-библиотекарши; она обратилась к Хлебникову:

— Пожалуйста… что вы берете?

— О, извини! Вот… «Анна Каренина».

Он протянул два снятых с полки тома в темно-синих переплетах с золотым тиснением: «Лев Толстой» — это были тома из академического издания.

— Ты читал? Понравилось? — спросил он у Ираклия.

Тот только кивнул — он подумал о матери.

— Не очень… — с трудом ответил он.

— Не понравилось? Интересно, почему? — сказал Хлебников.

Девушка приняла на узкие ладошки тяжелые тома и чуть не уронила их. Несколько мгновений она словно бы отдыхала, положив на книги свои детские, в чернильных пятнах пальцы с коротко обрезанными ноготками, прикрыв взгляд бледно-восковыми веками. Могло показаться, что мимолетный сон и вправду объял ее.

Хлебников подождал и наклонился к ней.

— Тебе нездоровится, устала, — не спрашивая, а догадываясь, мягко проговорил он.

Она не ответила. Тихими, заученными движениями, как в трансе, она открыла оба тома, извлекла из бумажных карманчиков на внутренней стороне переплетов формуляры, обмакнула перо в чернила…

Хлебников вновь попытался расшевелить ее, втянуть в разговор:

— Тебя как зовут? Не Аленушка? Тебе подошло бы это имя — Аленка, Аленушка. Ты недавно здесь работаешь? Я тебя раньше не видел. И тебе не нравится твоя работа, — он не укорял, он знакомился. — Можно я тебя поцелую?

Ираклий опешил… Не дожидаясь ее разрешения, этот Иванушка-дурачок перегнулся через столик, заваленный книгами, встал на цыпочки — иначе при своем росте он бы не дотянулся — и коснулся губами щеки девушки — чмокнул-таки.

Та и поцелуй ощутила словно с опозданием. Сперва в ее синих, как ее халатик, глазах появился вопрос: «Что это?.. Что случилось?..»

— Вот и прекрасно! — воскликнул Хлебников. — Вот ты и проснулась… Ты помнишь сказку о спящей царевне?

Лишь теперь недоумение сменилось у девушки негодованием, и она ожесточенно потерла щеку, стирая своевольный поцелуй. Ее губы беззвучно зашевелились, приоткрывая ярко-беленькие зубки со щербинкой, — она искала разящие слова.

— Я, конечно, не принц, который в сказке, — сказал Хлебников. — Но ты вернулась к нам… и, прости меня, стала даже красивее. А еще говорят, что сказки — одна выдумка.

— Я скажу… я скажу заведующей, — выговорила наконец она, гневаясь и жалуясь одновременно. — Вас лишат абонемента… Как вы посмели?!

— Ты мне очень понравилась. И ты была такая печальная, — ласково сказал Хлебников.

— Я вовсе не была печальная. — И гнев девушки стал угасать. Да и трудно было сердиться, глядя на это простоватое ребячье лицо. — Как вы только посмели? — совсем тихо сказала она.

— Прости, — сказал Хлебников, — я не хотел тебя обидеть… Но тебе было так скучно! Тебе, я вижу, так не по душе то, что ты здесь делаешь.