Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Мне вовсе не было скучно. — Девушка повертела головой, отчего ее легкие волосы рассыпались по лицу. — С чего вы взяли?

Она уже с любопытством смотрела сквозь эту полупрозрачную льняную занавеску.

— А работа, как всякая работа… Я полтора месяца никак не могла устроиться. Мне надо было поближе к дому… — Девушка умолкла на мгновение и объяснила: — У меня мама болеет…

Она убрала с лица, заложила за ушки волосы и поискала в длинном ящике абонемент Хлебникова.

— Ты одна с мамой живешь? — спросил он.

— А нам никто больше не нужен, — сказала девушка таким тоном, что сделалось понятно: она вместе с мамой обижена на отца, который давно, наверно, их бросил. — У меня чу́дная мама, только больная.

Она оглядывалась по сторонам: кажется, она готова была посвятить Хлебникова во все свои обстоятельства.

В библиотеке в этот час, перед закрытием, оставалось немного людей. Кто-то стоял спиной к ее столику, перебирал книги на полках — он ничего, должно быть, не видел, другой, смуглый, тоненький юноша, подавший книгу о римских императорах, глядел строго, но без насмешки, как бы безразлично. И девушка успокоилась.

— Все-таки надо вести себя прилично, — миролюбиво сказала она. — И вы не угадали, меня вовсе не Аленой зовут.

— Не угадал, странно, — будто всерьез удивился Хлебников. — А как же тебя зовут?

— А вы угадайте.

Он изобразил величайшее затруднение, брови его сдвинулись к переносице в знак усилия мысли.

— Людмилой? — как бы пробуя, сказал он.

— И совсем не Людмилой.

— Надеждой?

— И вовсе не Надеждой.

Хлебников замолчал, развел руками, признавая свою неудачу, и она прошептала:

— Я — Маша.

— О, поздравляю! — воскликнул он. — Тоже прекрасное имя.

— Правда? — Она обрадовалась. — А мне не очень нравится — Маша, Маруся… Мама зовет меня Мусей. — Она неожиданно и для себя, по-видимому, вздохнула: — Только и слышишь: «Муся, Муся, подай, принеси, где мое лекарство?.. Включи телевизор, выключи телевизор». Я очень люблю свою маму, она чудная. Но иногда, знаете?

— Знаю, Маша, знаю, — сказал Хлебников. — Только ты на маму не раздражайся. Сама же потом будешь раскаиваться. У тебя есть подруги, компания?

— Школьные все поразъехались. А здесь, в библиотеке, нас всего трое: Элеонора Петровна, Анастасия Дмитриевна, ну, и я. Они хорошие, только старенькие, скоро на пенсию… И все вечера я сижу дома, даже в кино редко хожу.

После долгого одинокого молчания девушка неудержимо разговорилась: она почему-то вспомнила, как прошлым летом ездила на Украину, в Полтаву, к своей тетке, и какая там «дивная природа», а тетка и ее муж «тоже хорошие, но только старенькие».

— Скоро сама сделаюсь старенькой в такой моей компании, — она даже развеселилась.

Но когда Хлебников стал прощаться, девушка вновь построжала, будто вновь обидевшись, теперь уже на то, что он уходит.

— Пожалуйста, не задерживайте Толстого, — суховато проговорила она. — Его у нас многие берут.

Она поникла головой так, что волосы совсем закрыли ее лицо. И из-за этой светленькой чадры очень тихо послышалось:

— А работать здесь приятно… По утрам так тихо: никого почти не бывает.

Из библиотеки Ираклий и Хлебников возвращались вместе в сумерках. Они шли по улице, у которой была покамест только одна сторона — на ней высились многооконные, освещенные внутри белые башни, а по другой еще тянулась непроглядная хвойная чернота леса, и в ней будто заблудились белесые призраки — березы. Справа близилась городская ночь в разноцветных огнях окон, фонарей, светофоров; слева ночь уже наступила и вывесила над лесом красную луну. Было по-осеннему свежо, разыгрывался ветер, и в помрачневшем воздухе летали, как черные птицы, опавшие листья.

— Ну, ты прямо Юлий Цезарь: пришел, увидел, победил, — с сарказмом сказал Ираклий. — Я прямо опешил…

— Бедная девчонка, — сказал Хлебников.

— А по-моему, она только снаружи такая тихая. Она же намекала тебе: по утрам у них никого не бывает. Женщины вообще…

— Что вообще?.. — спросил Хлебников.

— Они… я знаю… — Ираклий замолчал, на языке у него вертелось «они лгуньи, обманщицы», но не мог же он выговорить этих слов о своей матери.

— Дурень ты все-таки, — сказал Хлебников.

Спустя некоторое время Ираклий заговорил тише, как бы с опаской:

— Я хотел тебя спросить, Саша! Ты не рассердишься?

— Валяй, — сказал Хлебников. — Как-нибудь потерплю.

— Ты бы мог убить этого… ну, старика, который канареек продает? Ты знаешь кого?..

— Ну, знаю.

— Ты не сердись… Он, конечно, ужасный тип. Бросил в инвалидов палку, пошел на них с лопатой. Ты бы мог его убить?

— Тебе что, жалко его? — живо отозвался Хлебников.

— Мне не жалко. Он, конечно, гад.

— А мне жалко, — сказал Хлебников. — Ты знаешь, кем он был раньше, до пенсии, до своих канареек?

— Сидел, наверно, — у него вид уголовника.

— Нет, охранял тех, кто сидел. Мне наш вахтер рассказывал — тот точно сидел. А этот его охранял в лагере. Он был надзирателем на Колыме.

— Ну и что? — Ираклий не понял, что могла объяснить эта биографическая подробность.

— А то самое. — Хлебников заколебался: стоило ли образовывать зеленого юнца? — Я, знаешь, считаю, что надо подумать, прежде чем вмешиваешься в человеческую жизнь, когда пытаешься судить. Вот возьми эту Павловну — обезумела старая от своего горя, на все была готова… Очень портит людей горе. Или этот, что тогда с лопатой, гад, каких мало. Но, может, если б ему не пришлось быть надзирателем?..

— Кто-то, наверно, должен быть надзирателем, — неуверенно проговорил Ираклий. — Конечно, это все ужасно: лагерь, тюрьма. В Риме было еще хуже: там рабов заставляли убивать своих же товарищей, других рабов. Ты про гладиаторов читал?

— Так то в Риме — пройденный этап.

Хлебников надолго замолчал и невесть почему ускорил шаг.

Встречные прохожие попадались редко: люди вернулись уже с работы и теперь ужинали; протащилась женщина с двумя битком набитыми сумками, свисавшими до асфальта. Сумерки, принявшие лунный, оранжевый оттенок, загустели. И в дремучей лесной чаще исчезли поодиночке белые призраки-березы. Ираклий тоже заспешил и поравнялся с Хлебниковым.

— Этот ваш гад с канарейками, Серков его фамилия, — отрывисто заговорил Хлебников, — тоже ведь страшно прожил жизнь. Ты только представь… Каждый день с утра до вечера надзирать. Годами надзирать! Годами ненавидеть и бояться самому. Тоже ведь искалеченная душа, натасканная на жестокость… в бериевские времена.

— В какие времена? — переспросил Ираклий.

— Ладно, прошли те времена, — сказал Хлебников. — Тебя еще и в проекте тогда не было. И меня тоже…

— Откуда же ты все это?..

— Слухом земля полнится, — сказал Хлебников.