Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Хорошо, пусть будет пугач. Я только попугаю. Дай свой пугач… И никто ничего не узнает. Ну, пожалуйста.

Он не в состоянии был спокойно стоять, подергивался, подпрыгивал… «Кажется, мальчишку действительно что-то всерьез задело», — подумалось Хлебникову.

— Ладно… Рассказывай, что там у тебя, — сказал он.

— О, пожалуйста! — Ираклий обрадовался: все-таки он очень нуждался в союзнике. — Ты сам увидишь…

Вдруг он оборвал себя и выпустил руку Хлебникова.

Тот всмотрелся в него… Но только и разглядел точечное багряное свечение в глубине затененных глазниц. Ираклий потупился и молчал… Нет, он ничего, ни единого слова не смог сказать о своей матери. И, видно, уж он один, как и надлежало мужчине, должен был исполнить сыновний долг, каким этот долг ему представлялся.

— Ты вот что… — начал Хлебников. — Ты наше общежитие знаешь?.. Недалеко, дом двадцать семь… Заходи вечерком, комната четырнадцать.

— Большое спасибо, — сказал Ираклий.

И медленно пошел назад, домой.

Несколько раз Уланов звонил в ресторан, и неудачно: Мариам либо не оказывалось на месте, либо ее отказывались позвать, — брал трубку один и тот же нелюбезный гражданин. И тогда Уланов рискнул позвонить ей домой.

Он испытывал почти что физическую боль и не мог бы сказать, где она находилась — постоянная давящая тяжесть: где-то в загрудине, вблизи сердца; было даже удивительно, что это соответствовало банальному «поэтическому» представлению. Уланов перестал работать, писать, сделался раздражительным, недобрым.

Наконец он позвонил Мариам домой — состоялся малоутешительный разговор, а спустя несколько дней в его квартире протрещал телефонный звонок, звонок, оставшийся памятным надолго. И в трубке послышалось неровное дыхание, потом раздался обрывающийся, ломкий голос — можно было подумать, что за человеком гнались, пока он не добежал до телефона:

— Это квартира… писателя Уланова? Мне надо… его видеть. Он дома?.. Мне очень надо.

Еще через немного минут — звонили, видимо, из близкого автомата — в переднюю шагнул, а точнее сказать, ворвался подросток, чистенькая белая рубашка, отутюженные брючки — и тут же замер за порогом. Гость произвел странное впечатление чего-то очень непрочного, какой-то испуганной решимости: взлохмаченная голова сидела на тоненьком теле с муравьиной талией. И, вглядевшись в его лицо — узкое, смуглое, большеглазое, Уланов сам взволновался: перед ним стоял сын Мариам! «Боже, как он похож на мать!.. — воскликнул про себя Уланов. — Кажется, его зовут Ираклием…»

— Случилось что-нибудь?.. Тебя прислала мама? — первой мыслью Уланова было: несчастье с Мариам, семейная беда?.. — Что ты молчишь?

— Мама… ничего… не знает… — запинаясь, выговорил раздельно Ираклий.

«И акцент ее…» — узнал Уланов.

— Она здорова? Ничего не случилось?..

— Она… здорова, — ответил Ираклий. — Ничего не случилось.

Николай Георгиевич обмяк и почувствовал крайнее любопытство: перед ним был, возможно, его пасынок.

— Ф-фу ты!.. А я уж бог знает что подумал. Ну, здравствуй, дружок, рад тебя повидать.

Ираклий не ответил; Уланов засмеялся.

— У тебя такой воинственный вид! Словно ты с вызовом на дуэль… Ну, входи, входи, будем знакомиться. — «Надо расположить его к себе», — подумал он.

— Я вам не дружок. И я не хочу… с вами знакомиться, — сорвался на выкрик Ираклий.

— Вот как! — Николай Георгиевич ничего не понимал. — Почему же не хочешь?

— Потому что вы… вы… — Ираклию словно не хватало воздуха: было трудно, чертовски трудно, глядя прямо в глаза старому уже, поседевшему человеку, бросить в него те оскорбительные слова, которые десятки раз, готовясь к этому походу, твердил про себя Ираклий.

…Его появлению в квартире Уланова предшествовала цепочка обстоятельств. Возвращаясь вечером из школы, спустя три дня после злосчастного телефонного разговора матери, он увидел, как у их дома затормозило такси. Из машины вышла мать, а некто, сопровождавший ее, высунулся в открытую дверцу, прощаясь; он улыбался, помахал рукой. И его профиль показался Ираклию знакомым… Дома, движимый неясной догадкой, Ираклий раскрыл томик повестей, который давно уже валялся на туалетном столике матери. В книжке на глянцевой вкладке был портрет автора. И это оказался тот же профиль: высокий лоб, лысина, нос с горбинкой — портрет Николая Георгиевича Уланова! Стал понятен теперь и интерес матери к сочинениям этого писателя; Ираклию вспомнилось, что и по телефону она обращалась к некоему Коле… Ответ на вопрос: кто он, этот Коля, пришел, таким образом, необычайно легко. Ну, а затем в уличном справочном бюро Ираклий за двадцать копеек получил адрес и телефон «Коли» — Николая Георгиевича, их общего — матери, отца, Наташки и самого Ираклия — главного врага. Зачем понадобился ему этот адрес, Ираклий и себе не мог бы толком объяснить. Но ему не терпелось начать что-то делать — спасать своих любимых!.. Он даже плохо стал спать, а во сне ему виделись пожары, почему-то одни пожары: горели дома, горели города, горел самый воздух, и это было ослепительно и страшно. Ираклий просыпался с колотящимся сердцем и тут же вспоминал «Колю»…

Словно бы повязка спала с его глаз. Все то неустройство, та неладность, что чувствовались ныне в семье, сразу получили объяснение: молчаливость отца, беспокойная торопливость матери, ее виновато-просительные взгляды, которые ловил на себе Ираклий, даже разыгравшаяся вдруг капризность Наташки… Со всей искренностью Ираклий жалел, что вышли из употребления, перестали практиковаться поединки; возвышенные образы людей чести и отваги витали в его неудержимом воображении… Что ж из того, что Пушкин носил древнюю дворянскую фамилию, что Лермонтов вел свою родословную от шотландского рыцаря Лермы, а он, Ираклий, был сыном простого каменщика. И если отец, возможно, не знал достоверно того, что происходило за его спиной — отчего и не вступался за свою честь, это становилось долгом сына… Увы, и у отца и у сына не было не только дуэльных пистолетов, но и мелкокалиберного ружьеца. Да и не стал бы, конечно, их враг — звсего он высталой гений их семьи — стреляться с Ираклием, пятнадцатилетним мальчишкой, скорее вил бы его за дверь. Более современным способом наказать бесчестного человека — сделать ему «темную», подкараулить в подъезде и вздуть как следует, — что не так уж редко случалось в их районе. Но, во-первых, это было трудно проделать в одиночку, а чтобы вовлечь в рискованное предприятие товарищей, понадобилось бы раскрыть им семейную тайну. Во-вторых, и в-главных, — это было грязно, неблагородно: напасть из засады, в темноте, не дав возможности защищаться.

На другой день, после телефонного разговора матери с «Колей», праздновалось в семье восьмилетие Наташки. Пришли гости и к ней — такие же малышки, и к родителям — сослуживцы матери, кто-то из отцовской бригады. Отец, чего с ним никогда раньше не случалось, много выпил, и Ираклий впервые увидел отца слабо державшимся на ногах, жалким и не шумным по-пьяному, нет, а наоборот, необычно присмиревшим, словно бы устыженным. Отец тихонько сидел в уголке, меняя пластинки на проигрывателе, и растерянно, невыносимо растерянно досматривал оттуда на танцевавших. А когда гости разошлись, он невнятно, непослушным языком стал просить у матери прощения — он п р о с и л п р о щ е н и я! — и такого Ираклий уже не смог слышать… Мать тоже была расстроена, повела отца спать, тот упирался, хотя чуть не падал, и все плел свое: «Ты меня, если что… если я слово какое сказал, ты меня не казни… я без тебя…»