Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Ну да, ну да, — повторяла, как завороженная, Настя.

Катерина вдруг примолкла — какая-то новая мысль пришла ей в голову. И безмолвие за столом длилось и длилось, пока Людочка опять не заплакала. Мать потянулась к ней, обхватила за хрупкие плечи… И будто лучик света мелькнул во мраке, усталым, виноватым голосом она проговорила:

— Вот, Людочка, какая у тебя мамка сделалась…

Позднее, убирая посуду, она вполне разумно, хотя и с неохотой, отвечала на расспросы Насти о ее жизни в колонии: «Скучала ужасно… А так ничего, привыкла…», «Товарки попались хорошие, сочувствовали…», «Работала в швейной мастерской…», «Кино крутили каждую неделю». Уклонилась она только от ответа на вопрос Насти: «За что ж тебя, Катенька, за какой грех? Мы в ум не могли взять. Ты ж у нас всегда такая… достойная была. А может, оговорили тебя?» «За дело», — с усмешливым, неизъяснимым выражением ответила Катерина. Хуже помнила она все случившееся после ее возвращения — тут пошла путаница. Сперва выходило так, что на вокзале ее никто не встретил, потом она сказала, что домой отвез ее на такси Саша; мужа дома не оказалось, неожиданно и он появился в ее рассказе… Она стояла посреди комнаты с тарелкой в руке, и лицо ее исказилось страдальческим напряжением — она силилась вспомнить, рука опустилась, Настя успела подхватить тарелку.

— Ну, обнялись, расцеловались… — выговорила неуверенно Катерина. — Выпивать он стал много, это верно… А я к вам хотела поехать. За Людочкой…

И она умолкла. Ничего решительно не смогла она сказать, что и как произошло в вечер убийства. Она обо всем том забыла — попросту начисто забыла! Казалось, она и сама чувствовала необъяснимый провал в своей памяти, нечто подобное пропасти, внезапно разверзшейся под ногами. Ничего не помнила она ни о смерти мужа, ни о его похоронах. Она умоляюще, жалко смотрела на сестру, на отца, словно у них спрашивала, что же такое произошло? А вскоре ее охватила странная сонливость, движения замедлились, голова поникла — она засыпала на ходу…

На следующий день за ней приехала санитарная машина. Катерина не противилась, почти спокойно попрощалась, поцеловала отца, Настю, долго целовала Людочку, поправила у дочки бантик на голове и наказала слушаться тетю Настю.

В больнице Насте и Егору Филипповичу сказали, что случаи таких вот пробелов в памяти известны медицине, сказали, что обычно забывается самое тяжелое, послужившее, возможно, причиной заболевания. Бывает, что память об этом потрясении возвращается со временем, но бывает, что никогда уже она не осеняет человека.

Егору Филипповичу постелили в первой комнате на диване. И он тут же заснул — утомился за поездку, за минувший горестный день — Егор Филиппович был уже очень стар. Среди ночи он открыл глаза — и сна сразу же как не бывало. В слабом лунном свете неба, проникшем в лишенные занавесок окна, все в чужой комнате было непонятно и тревожно, выпуклый экран телевизора тускло блестел в полутьме, как квадратное слепое око. А Егора Филипповича будто кто-то позвал… Так случалось с ним на войне: засыпал, сваленный чугунной усталостью, мгновенно, под пулеметный треск и орудийный гром, а в затишье открывал глаза, как от голоса над ухом. Это не было командой взводного: «Подъем! Становись!» Но словно бы кто-то внятно напоминал, что война продолжается, что он — боец отдельного батальона морской пехоты, что вчера на его глазах убило политрука, что спать нельзя, не до́лжно. И это был как бы голос самой войны. Потом, случалось, раздавался живой командирский голос: «Тревога!», «К бою!» или, как молотом по наковальне, гремел близкий разрыв, коротко посвистывали осколки и осыпалась земляная крошка.

Егор Филиппович машинально нашарил на приставленном к дивану стуле папиросы, спички, закурил, закашлялся… А в комнате все звучало: «Тревога, тревога!..» — будто война давно не кончилась. Он вскинулся, спустил поспешно с дивана тощие ноги в холщовых кальсонах с завязками, ожидая безотчетно: «К бою!» Но команды не было… Он долго вот так одиноко сидел на постели. И ужас совершившегося с его детьми: с разумной, домовитой Катериной и с младшеньким в семье, такой некогда большой, а ныне распавшейся, с любимейшим сынком Сашкой, стоял перед Егором Филипповичем во всей своей жестокости.

Он поеживался и озирался… Его взгляд встретился с мутно блестевшим в лунной полумгле незрячим глазом телевизора, словно сама слепая человеческая судьба вылупилась из холодного тумана, и он опять потянулся к куреву — давнему с войны соучастнику во всех солдатских бедах… Но пальцы его дрожали, спички ломались, ему долго не удавалось поднести к папироске огонек.

Стараясь не смотреть в сторону телевизора, он лег и укрылся до подбородка одеялом — его зазнобило. Он думал о Сашке, о Катерине, вспоминал — отрывочно, непоследовательно, — какими они были в малолетстве, на память приходило то одно, то другое, он и умилялся, и горевал. Незаметно его мысли обратились к совсем уж далекому прошлому: он вспомнил отца — тоже деревенского кузнеца, старую черную кузню, лицо отца, красно озаренное пляшущим пламенем горна, страшное и любимое; вспомнил, как однажды дурной конь, которого отец подковывал, сильно его зашиб; вспомнил мать — тихую, почти что бессловесную, не выезжавшую всю жизнь из родных мест — не видела никогда ни города, ни поезда, ни самолета, — вспомнил запах печеного хлеба, исходивший от ее не по-крестьянски маленьких рук… Ох, как он был нехорош с нею, непокорен! — отца побаивался, а мать побаивалась его… И горбилась, клала поклоны перед иконами, а он, лежа на печи, с любопытством это наблюдал… Давно он не бывал на родительских могилках — заросли, наверно, травой, пожалуй, и не найдешь их теперь… И Егор Филиппович заворочался, закряхтел от раскаяния. Вспомнилась ему в эту горестную ночь и покойница-жена, пронеслись картины шумной, пьяной свадьбы, их первые супружеские ночи… Боже, это было как в другом мире, как будто и не с ним! А ведь он на поверку оказался плохим мужем — выпивал, гулял от жены… Может быть, то, что случилось ныне с его детьми, было наказанием ему, кто знает? Это он, он чего-то недосмотрел, не предостерег, не научил. Не на них, на нем лежит главная вина.

И его пробудившаяся память вновь привела его на войну…

Большую, может быть, решающую роль в отношении Егора Филипповича к жизни людей сыграла одна необыкновенная встреча на войне. Встреча с ангелами, хотя и сыпавшими матерщиной и завшивевшими.

Бригада морской пехоты, в которой он служил, воевала тогда на Западном фронте. Старшина 2-й статьи Егор Горобов и рядовой Янис Бергманис, латыш, были посланы в разведку; ушли они в сумерках, когда разыгрывалась непогода и по всхолмленному полю бежала, завиваясь, поземка. На обдутых склонах сухо шелестела мертвая трава, а местами снегу намело выше колен. Идти было трудно, встречный ветер кромсал взмокшие лица разведчиков, и брови, ресницы, воротники полушубков обрастали льдом.