Георгий Березко - Присутствие необычайного

Бергманис разжег у выхода костерик — тут нашелся рассохшийся на дощечки бочонок, — поставил на огонь чугунок со снегом, отогнул угол задеревеневшей занавески, выпуская дым. Но это плохо помогло, и яма наполнилась дымом — ветер порывами загонял его обратно. Стали слезиться глаза, раскашлялась Анюта, хрипел и кашлял, задыхаясь, Саша, замычал телок, вскочил на тонкие ножки, заскакал… И как только вода в чугунке нагрелась, костерок пришлось загасить.

Разведчики оставили детям сахар и несколько черных сухарей — все, что имели сами. Один из мальцов — худющий, с глазами, провалившимися в черноту глазниц, напомнил Горобову о патронах. Но патроны для винтовок, которыми были вооружены разведчики, не подходили для нагана. Малец попросил тогда гранату: «Лимонки не пожаднитесь, у вас их вот сколько!..»

— Гранату — нет, нельзя, сам можешь себя бах-бах! — сказал Бергманис.

И это было справедливо: дети, всего вероятнее, подорвались бы сами.

— Ну, держись, ребятки! — сказал на прощанье Горобов. — Недолго вам осталось. Скоро уже… — как мог твердо, пообещал он.

Но ребята не слишком, кажется, поверили ему, промолчали. Саша так и не пришел в сознание, странно, страдальчески охал и непрерывно почесывался.

— Вошки, — сказала нежным голосом Анютка.

Она возилась около него, обтирала ему губы тряпицей, смоченной в воде, прикладывала тряпицу к голове, И строго добавила на прощанье:

— Не выживет он, когда не придете скоро.

…В очистившемся, но еще темноватом небе меркли редкие звезды, было тихо, мертво и зябко. Улегшийся нетронутый снег волнообразно простирался до туманного горизонта. Горобов и Бергманис очень медленно спускались к реке, коленями, а порой и животами пробиваясь сквозь сыпучую, пышную преграду. К рассвету им надлежало выйти к мосту и там залечь.

— Жалко — герой ребята… Им доктора надо, — отдуваясь, отирая рукавицей пот, проговорил Бергманис. — Банька горячий надо.

— А ты бы помолчал, — зло сказал Горобов. — Нам скрытно надо.

Он был объят чувством своей вины… Хотя в чем, собственно, повинен был он — сельский кузнец, мастер полезного дела, уважаемый в округе человек? Или в чем провинился жалостливый Бергманис, тоже, видно, сильный работник, колхозный рыбак из латышского приморскою поселка Абшуциемс?

Потом Горобов и Бергманис лежали на берегу в полузасыпанной воронке, и тут же из-под снега торчала чья-то нога в сером армейском валенке — туловище было погребено метелью… В задачу разведчиков входило наблюдение за видневшимся вдалеке железнодорожным мостом, белым от инея, будто отпечатанным на синьке. Покамест там не замечалось никакого движения.

— После война мой два малчика… бе-до-вые, — старательно выговорил Бергманис новое для него русское слово, — Петер и Андрюша, в школу пойдут… — Он все время думал о своих сыновьях.

— После война, после война, — с раздражением отозвался Горобов. — До «после война» дожить надо.

Он не мог отвязаться от мысли о мальчике, умиравшем сейчас в черной норе на соломе, кишащей вшами. И странное сознание, что и он почему-то должен держать ответ за такое небывалое несчастье, не покидало его в этой снежной могиле. А когда на мосту показались немецкие танки, покрашенные для маскировки, — белые лязгающие призраки, он с трудом удержался, чтобы не открыть по ним стрельбу, — бесполезную, конечно… Добираться до своей части разведчикам пришлось другой дорогой: немцы контратаковали и бригада была брошена на опасный участок. Батальон Горобова и Бергманиса дважды схватывался врукопашную. И Горобов за этот бой получил медаль на ленточке с голубыми полосками — «За отвагу».

Доложил он тогда же об этих детях и политруку роты, просил помощи для них, но что политрук и более высокое начальство могло в тех обстоятельствах сделать для ребят.

С войны Егор Филиппович вернулся в начале 45-го, еще до полной победы, — он был ранен и комиссован, уволен в запас. В родном селе, на низком берегу заледенелой Случи, он нашел только стариков и старух, были еще дети-сироты; жены он не застал в живых — не дождалась его, может, от тоски, от голода, от страха. Да и, самого села, в сущности, уже не существовало: немцы сожгли, когда бежали. Случайно уцелела его изба — одна из четырех, окраинных. А в ней ютились две его малолетние: Катерина и Настя, еще их подружки, две дочки учительницы, застреленной немцами, и мальчуган, отец которого, вдовец, погиб в партизанском отряде. Егор Филиппович протопил избу, потом разогрел две банки тушенки — их он сберег в своем «сидоре» до дома, достал селедку из сухого пайка, высыпал на блюдце горку сахара, выложил на стол черные сухари, называвшиеся почему-то галетами. И дети сделались серьезными и молчаливыми, завидев это небывалое угощение… Боже, какие они все были грязные, худые, голуболицые от слабости, а мальчишка — его тоже звали Егором — в струпьях, в цинге; он кривился от боли, когда ел, и в черствой армейской галете остался его выпавший зуб.

В тот же вечер Егор Филиппович сильно напился — поминал свое село, каким оно было, когда он уходил в солнечный, пыльный июльский полдень 41-го, поминал не вернувшихся с войны друзей. Пил с односельчанами, пил и оставшись наедине с бутылью самогона, горюя о жене, размазывал кулаком по щетинистому лицу слезы, глухо рычал от боли и то задремывал, то вскидывался и лил в себя мутную, злую жидкость. А из углов, попрятавшись в тени, забравшись на печь, боязливо поглядывали на него — пьяного, страшного — дети…

Вернулся Егор Филиппович домой, можно сказать, другим человеком. Внешне он изменился мало — нерослый, плотный, борцовского сложения, с темным, как у цыгана, лицом, опаленным еще в юности, в кузне, он был телесно и здоров, и силен, хотя ему перешло уже за сорок пять. Однако односельчане как бы не узнавали его — это был, конечно, он, их давний земляк, и словно бы не он.

В довоенные годы Егор Филиппович слыл компанейским мужиком, даже гулякой, даже веселым буяном во хмелю, ничего, казалось, не принимавшим близко к сердцу, а времена были суровые, дела вокруг творились серьезные… И, пожалуй, лишь одна приметная черта выделяла Егора Филипповича из его обычной застольной компании: он со школы пристрастился к чтению романов. Читал Жюля Верна, Майн Рида, Дефо, с неожиданным удовольствием прочитал «Первую любовь» Тургенева, «Записки охотника». И старый писатель Иван Сергеевич Тургенев поместился среди лучших людей, встреченных в жизни. Были этими лучшими сосед Егора Филипповича, с юности его дружок, Ванюшка Хлебников, с которым в последние предвоенные годы он работал в мастерской МТС, отец Сашки Хлебникова, храбрец, награжденный двумя орденами Славы; попал в лучшие и одинокий строгий старик, в прошлом председатель комбеда, боец революции, главный в свое время организатор колхоза; был лучшим и дьячок сельской церквушки, ставший впоследствии счетоводом в колхозной конторе, — честнейшая личность и к тому же любитель пения, и церковного, и светского. На войне к ним, лучшим, прибавились другие, и в том числе комбат, немолодой капитан-лейтенант, балтийский моряк, под командой которого Егор Горобов воевал в самые тяжелые годы. Бывший служитель культа и командир батальона морской пехоты в разное время, на разных фронтах сложили свои головы, погиб в антифашистском подполье, в год оккупации, старый предкомбеда. Уже в послевоенную пору умер от ран Ванюша Хлебников.