Георгий Березко - Присутствие необычайного

Ночью ветер окреп до штормового, сугробы курились, пересыпаясь с места на место, по полю ходили вьюжные смерчи. И недалекий лесок, и дорога с оголенными деревьями по обе ее стороны, и река, которая где-то тут текла подо льдом, пропали в метельной нежити. Горобов и Бергманис жались друг к другу, боясь потеряться, — исчезло всякое представление, где наши, где противник? И в этой бушующей белесой мгле остались, казалось, только они двое, ослепшие, охолодавшие, потерявшие направление. Они остановились, припав друг к другу плечами, и Горобов углядел, что у его бока с подветренной стороны быстро вырастает снежная насыпь — их заметало.

А в сухом, множественном шорохе вокруг, в шипении и и уханье их слух неожиданно уловил слабые, будто нездешние голоса — не то детские, не то ангельские, могло помститься, что это бесплотные духи носятся в метели и окликают друг дружку и перешептываются… Горобов и Бергманис вслушивались: иногда небесные голоса отлетали куда-то, удалялись, а иногда их матерная брань слышалась совсем близко.

— …Где я вам ее достану, так вашу мать! — выделялся пронзительный фальцет. — Четыре картофелины всего в мешке, так вашу перетак!..

— И пять бураков, и репка, — едва слышно отозвался другой ангел.

— Ты про репку забудь, дохляк!

Потом послышалась, а может, и померещилась — так воздушно-слабенько она зазвучала — песня:

Песню отнесло, заглушило, но вскоре она вернулась, теперь ее пел хор ангелов:

Горобов и Бергманис, выдирая из сугробов ноги, двинулись на песню. Горобов споткнулся обо что-то твердое, погребенное под высоким снегом. И тут же стало понятно, что небесные голоса доносились из-под земли. Дальше пришлось спотыкаться на каждом шагу — разведчики наткнулись на развалины какого-то строения. Горобов нашарил под ногами ступеньки, они вели вниз. А перед самым его лицом заколыхалась твердая, как фанера, занавеска из промерзшей мешковины. Он засветил свой электрический фонарик, отвел в сторону заискрившуюся мешковину. И размытый луч фонарика обежал длинную просторную яму, выложенную камнем по стенам. В глубине ее, у дальней стены, шевелилось какое-то тряпье — яма была обитаема, чуть блеснул человеческий глаз, мелькнула поднятая рука… Сильно шибало хлевом. И оттуда, из глубины, раздался тот самый пронзительный фальцет:

— Стой! Буду стрелять! Стой на месте!

— Погоди ты стрелять, — глухо, едва двигая застылыми губами, проговорил Горобов. — Не настрелялся… Вы кто тут?

— Живыми не дадимся… так вашу мать!

…Их скрывалось четверо в этом подвале колхозного овощехранилища — четверо из всей деревни. Самому старшему, главному ругателю, было десять, младшей, Анюте, восемь годков. Каратели уничтожили их деревню вместе с жителями: и старых и малых согнали в дом школы — самый большой, и подожгли дом.

Эти четверо спаслись потому лишь, что в час налета немцев были в лесу, с утра пошли по клюкву. Вернулись они в сумерках, когда не стало слышно автоматной стрельбы; прокрались по овражку, не зная, убрались злодеи, нет ли. И уже не нашли своей деревни — на ее месте стояли одни черные печные трубы, летевший снежок таял на еще не остывших пепелищах. И ребят никто не встретил — ни одна живая душа не отозвалась на их зовущий шепот: «Мамка!», «Дед!»

— Их всех крышей накрыло, — пронзительно прокричал мальчик, бывший здесь главарем; звали его Александром, Сашей. — Мою мамку тоже… наверно. А снег сыпал, сыпал, так его перетак! К утру все засыпал.

Саша был, видно, очень болен, весь горел сухим жаром, его губы распухли, потрескались, сочились кровью. Он поминутно облизывал их, просил пить, и Анютка подавала ему в железном ковшике воду, где плавали ледяные иглы, — в подвале было морозно, почти как наверху, в поле. Двое других мальцов, закутанные до глаз в рваные платки, молчали и не двигались — берегли тепло. Посапывал спящий на соломе, тут же с ними, черный телок с белым пятачком на морде.

Горобов выключил фонарик — надо было экономить батарейку. В каменной яме, в ледяной тьме резал слух острый фальцет:

— Дашь мне патронов, дядя! У меня только два… Ну, на себя один — живым не дамся, другой на немца… так его в душу мать!.. Дай хотя б дюжину… Они сунутся, я хотя б двух уложу, я из нагана — раз, раз! Наган я у мельницы подобрал… Валялся на снегу — бери, кто хочешь… Дерьмово вы воюете, дядя! Бежал кто-то из ваших, кинул — так его в душу! — сдаваться бежал… Дай попить, Анютка! Ух, здорово, аж зубы заломило. Телка я тоже гадам не отдам — пристрелю. А добрый телок… Ну, хоть на барабан дай… Заблудился в Дымкове, в ельнике… Как он только от гадов отбрыкался? Теперь не отбрыкается — пристрелю. А гадам не отдам… Вы-то чего сюда заявились? Тоже сдаваться?.. Надо бы и вас шлепнуть… Да только два у меня, два патрона…

Парнишка изнемог, замолчал… И Горобов опять засветил фонарик.

Саша лежал бессильно на спине с закрытыми глазами, голова завалилась, по подбородку протянулась ниточка крови из губы. А в его скелетно-тонких пальцах с отросшими ногтями был и вправду зажат наган. Анютка прикладывала к его раскаленному лбу ледяную тряпицу; дети в этой яме так, должно быть, привыкли к темноте, что видели в ней, как кошки.

— Поспи, Саша, ты не кипятись, — сказала девочка своим нежным альтом.

— Ему надо горячий чай. Всем вам надо горячий чай, — проговорил молчавший до этой минуты Бергманис, — спички у вас нет, спички у меня есть.

Он плохо, с акцентом говорил по-русски. Саша услышал его — разомкнул веки и рывком приподнялся:

— Немец! — вскрикнул мальчик. — А вы что же?.. Это немец! Огонь!

И Саша опять повалился на спину. Он попытался лежа прицелиться из нагана, и его рука с непомерно тяжелым для нее оружием заходила из стороны в сторону.

— Огонь!.. Огонь!.. — в страдании от своей немощи неистово командовал Саша.

Взлохмаченная голова его приподнималась и падала. Он попробовал было помочь себе левой рукой и ухватил наган обеими руками. Но тут пальцы его разжались и наган выскользнул.

— Бедный мальчик… Эта сволочь фашисты, СС, — сказал Бергманис.

Оба — Горобов и Бергманис — провели в подвале всю ночь, пока не улеглась пурга и можно было идти выполнять задание. С немалым трудом удалось успокоить Сашу, а точнее, так и не удалось: он очень ослабел, бредил, бормотал что-то, выделялись лишь отдельные слова: «рыбалка», «я пойду, пустите», «жарко мне… купнемся», — замолкал на недолгие минуты и вновь сыпал страшной руганью своим игольчато-острым фальцетом.

До Саши ничего, видно, не дошло из того, что в утешение детям рассказывал Горобов. Больше двух месяцев, с декабря, они прожили, как кроты, во тьме, выбираясь только по ночам, чтобы порыться в пустых огородах — не отыщется ли мороженой картофелины, брюквы, свеколки, чтобы раздобыть корма и для телка — сенца, — и вслушивались в далекие орудийные вздохи. Иногда над их головами в непроглядном небе гудели самолеты: наши — ровно, как жуки, немецкие словно бы постанывали в полете, и дети поспешно уползали в свою яму. Горобов первый рассказал им, что наши отогнали врага от Москвы, что Красная Армия недалеко и что скоро они смогут смело выйти на дневной свет.