Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Я прилично знаю язык. Моя мать — преподавательница английского языка. Мы читали Джойса вместе с нею, — сказал Заборов.

— Джойс и Чехов — они далеки друг от друга, — сказал Уланов. — Вы не находите?

— О Чехове существует неточное представление, В лучших вещах Чехов жестокий писатель. Он ненавидел ложь о человеке. Жестокий приговор человеку выносит и Джойс. Еще я могу назвать Торнтона Уайлдера. А из советских писателей — Василя Быкова и Безрукова.

— Кого вы назвали? Безруков?.. — Уланов впервые услышал о таком писателе. — Кто это — Безруков? Что у него есть?

— Он присутствует здесь. — Заборов показал взглядом на своего товарища. — У Безрукова есть два сборника рассказов, сейчас он работает над романом. Ничего из его вещей пока не опубликовано. Он слишком нов и смел. Но запомните эту фамилию — Безруков. Через десять лет она будет на устах у всех. Надеюсь, что самого Безрукова не постигнет участь Вампилова.

Уланов присмотрелся: Безруков по внешности был противоположностью Заборову — узкогрудый, бледненький, с полувоздушными херувимскими кудерьками надо лбом, в тесном стареньком костюме, при галстуке, свисавшем скрученной тряпочкой… И Уланову показалось, что он видел этого юношу в редакции какого-то московского журнала. Безруков или кто-то очень похожий на него дожидался приема у главного редактора. Вокруг шла редакционная жизнь, постреливал телефон, курьерша пронесла в кабинет главного подносик со стаканом чая и с сухариками, из-за двери кабинета доходил гул голосов, люди входили, выходили… И Безруков или кто-то из его собратьев, в таком же поношенном костюмчике, в смятом галстучке, сидя в сторонке, только молча поворачивал голову из стороны в сторону… Безруков, сидевший сейчас здесь прямо и спокойно, когда о нем заговорили, посмотрел на Уланова.

— Над романом работает… Так, так… любопытно! Да вы садитесь, что вы, как на экзамене, — сказал Уланов Заборову.

Интерес к этим молодым людям пересилил в нем то смутное раздражение, что, возбуждал Заборов. Просто необходимо было без предвзятости поближе познакомиться с ними, чтобы не прозевать нечто очень важное прежде всего для его, улановского, романа. Смена поколений происходила гораздо быстрее, чем ощущение этой смены. Менялась я молодежь — и не совсем так, как Уланову воображалось, а в каких-то непредвиденных направлениях — может быть, и лучших, более перспективных.

— Садитесь же, — повторил настойчиво он.

— Привык к субординации, разговаривая со старшим товарищем, — Заборов улыбался своей некрасивой, портившей лицо улыбкой. — Спасибо, Николай Георгиевич! — Он остался стоять.

— Вы и сами, наверно, пишете, — сказал Уланов. — Я хотел бы познакомиться с тем, что вы пишете. Вы и товарищ Безруков, ваш любимый писатель. Если сейчас при вас нет, занесите, или по почте, бандеролью.

Заборов перестал улыбаться.

— Боюсь, — после паузы проговорил он.

— Вы боитесь?.. Не верю, — сказал Уланов.

— Боюсь, Это будет преждевременно: показывать вам. Я пока в поиске, ищу свое. И ваша консультация, именно ваша, может помешать.

Староста даже привстал и машинально зашарил по столу, ища карандаш; кружковцы словно не дышали… Наверху заиграли старинный вальс «На сопках Маньчжурии».

— Но почему именно моя консультация? — Уланов подивился и даже не почувствовал себя задетым.

— Я буду откровенен, — сказал Заборов.

— Ну разумеется… Мы не для взаимных комплиментов, — напомнил ему Уланов.

— Я читал ваши книги. Это добротная, как принято говорить, проза. Это правдиво — в доступных вам пределах. Но ваш реализм традиционен, и сегодня поэтому он поверхностен. — Заборов ничем — ни выражением лица, ни голосом — не попытался смягчить свои приговор. — Ваш реализм — четыре действия арифметики. Между тем в школах, в первых классах, уже изучают алгебру.

Староста нащупал наконец карандаш и постучал по столу.

— Ты бы все-таки выбирал выражения, Заборов! — сказал он.

— А, не надо выбирать выражения! — воскликнул Уланов. — Мне очень интересно. И хочу заметить: высшая математика не отменила пока что арифметики.

— Бесспорно. Однако при помощи одной арифметики вы не смогли бы рассчитать полет космического аппарата.

— А я и не пытался бы… — Уланову становилось все интереснее, — космические полеты не входят в область моего ведения.

— Я не думал, что вы поймете меня буквально. — При этих словах Заборов повернулся лицом ко всему их немногочисленному, собранию. — Задача усложнилась, — он словно бы докладывал на оперативном совещании. — Дело не только в ускорении процессов — трудовых, бытовых, коммуникативных. Возникают еще не показанные в литературе человеческие состояния, связи, этические представления, эмоции. Эн-те-эр не случайно названа революцией. Как всякая революция, она производит глубинные изменения в организации труда, в быту и в психологии, что для нас с вами имеет первостепенное значение. Социализм вносит новое в понимание вечных — пользуюсь привычной терминологией — тем: счастье, любовь, творчество, смерть. Происходит грандиозная этическая ломка, и бракуется все отсталое, отработанное. Например, понимание личной карьеры или представление об идеальной семье. Сложность в том, что психофизиологическая система, называемая «человек», остается, по-видимому, такой же, какой была во времена Троянской войны. А социальные системы сменяются со все возрастающей быстротой. И как следствие этого противоречия — наличие реликтовой психики. Я имею в виду стяжательство, корыстолюбие, жажду личной власти и т. д. …

— Ладно, Заборов! Слышали уже, закругляйся, — сказала краснощекая девушка.

— Закругляюсь. Приведу лишь одну иллюстрацию, — невозмутимо продолжал Заборов. — Мы, а точнее, наши отцы и деды ликвидировали социальные условия, порождавшие повальное пьянство в старой России, — нищету, бесправие, унижение достоинства, отсутствие перспектив для человека труда. Помните, у Некрасова: «На заставе в харчевне убогой все пропьют бедняки до рубля, и пойдут, побираясь дорогой…» Ну, а почему так много пьют сегодня? Пьют подростки, пьют женщины. Большая часть преступлений совершается в алкогольном осатанении. Может быть! Пьяницами становятся от сознания своего, личного несовершенства, убожества? Может, так, в отдельных случаях. Или от неизжитого страха перед конечностью своего индивидуального существования? Может быть. Или от непонимания смысла своего появления на земле? Может быть. На все эти вопросы необходимо дать ответы. Пьянство, вероятно, будет окончательно побеждено не раньше, чем будет побежден страх смерти. Но одержат победу, не те добродетельные куклы, которых показал в рассказе товарищ Кораблев. Изменится, кстати, и само понятие добродетели.