Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Ну, какие будут мнения? — спросил судья Иван Захарович Анастасьев и поглядел на заседателей — Аглаю Николаевну Бирюкову, заведующую сберкассой, и Антона Антоновича Коробкова, строителя, бригадира каменщиков. Не рассчитывая на немедленные ответы, он отвернулся и взглянул в окно.

Снег перестал падать, но по стеклам еще струилась влага, и освещенные окна в доме напротив расплывались; где-то глубоко в этом потоке мерцали маячные коралловые огни на башнях многоэтажного дома на площади Восстания… Январь был на редкость теплым… И в совещательной комнатке, служившей также кабинетом судьи, где в положенные часы он принимал посетителей, стояла жаркая духота — отопление работало, как ему и полагалось в разгаре зимы; пахло слежавшимися бумагами, чернилами, пылью — всем неуютом канцелярии.

— Откуда берется такая жестокость? — проговорила Бирюкова. — Совсем же молодой человек… И жестокость какая-то бездумная, бесцельная.

— А если умная, вы думаете, лучше? Если с целью? — сказал Коробков.

Он достал из оттопырившегося кармана пиджака толстый бумажный сверток и развернул: в свертке оказались бутерброды с колбасой и с сыром.

Так уж повелось в его семейной жизни: жена но утрам собирала ему, что поесть в перерыв (плотно обедал он по возвращении с работы). Вот и ныне она не забывала об этой своей привычной обязанности. И было время, когда ее забота вызывала у Антона Антоновича приятное сознание слаженности и прочности их семейного союза; Антон Антонович не только гордился своей молодой женой — целых девятнадцать лет разделяло их, — но если б его спросили, в чем радость и красота жизни, он тут же подумал бы об этой женщине, так не просто доставшейся ему. Ну, а сейчас, развернув сверток, он насупился, будто ему открылось нечто неприятное: вот и заботилась жена — пока еще заботилась, и внешне все в семье обстояло благополучно, а он чувствовал незримое приближение беды. И даже как бы отворачивался от некоторых вещей, боясь твердо установить такое, из чего нельзя уже не сделать вывода: у жены появилась еще одна, другая жизнь — какая? — он и думать о том боялся. И ума было не приложить, как же ему теперь быть дальше: не замечать охлаждения жены, ее поздних возвращений, ее вечной спешки, дорогих букетов, сменявшихся в их квартире, дорогих коробок конфет или потребовать ясности… — и все потерять! Пока слушалось судебное дело, этот вопрос отодвинулся, примолк, а тут вновь заговорил.

Коробков попик головой над жениными бутербродами — спохватившись, он подвинул их на развернутой бумаге к середине стола.

— Прошу, — сказал он, — угощайтесь.

Бирюкова удивленно и скорее недоброжелательно посмотрела на него. Антон Антонович подождал и взял бутерброд с колбасой. Как ни был он расстроен, а есть хотелось — с утра ничего не ел. Оправдываясь, он проговорил, полненький, лысый, весь из округлостей: пухлые щечки, выпуклый лоб, покатые плечи:

— При пустом желудке человек только и мечтает, чтоб набить его чем-ничем. Иначе падает производительность. А нам трудное дело решать, непростое.

Судья с интересом повернулся к Коробкову… А тому мнилось, будто он жует и поглощает свое недавно еще счастливое бытие; с этим самоубийственным чувством он взял второй бутерброд — с сыром.

— Не стесняйтесь, тут на всех припасено, — сказал он.

— По-моему, дело ясное, — сказала Бирюкова, — Хлебников сам признался… И хоть бы совесть проснулась в нем.

— Мне что вспомнилось… — не слушая ее, сказал судья, он прошелся по комнатке и остановился у стола. — Нам один умный лектор в институте советовал: «При затяжных процессах берите с собой еду в совещательную комнату, чтобы не спешить к обеденному столу, вы, — говорил, — не имеете права спешить».

Он сел, снял очки, прикрыл на мгновение веками усталые глаза и принялся за еду.

— А вы что же, товарищ Бирюкова? — сказал он деловым тоном. — Вы ведь в перерыв тоже ничего не ели.

— Да… Как-то, знаете, неловко было.

И она осторожно, словно боясь обжечься, двумя пальцами прикоснулась к ломтику булки с колбасой.

…Судья ел и вспоминал годы своего учения. Тот умный лектор (впоследствии судье попадались его книги: очерки и даже беллетристика) говорил еще о том, что судья не имеет права быть утомленным, раздраженным, скучающим, ибо в судебном процессе он облечен высшей властью. И уж конечно, он должен более всего дорожить своей независимостью, так как подчиняется только закону… Судья Иван Захарович — тогда уже человек средних лет — с юношеской признательностью внимал этому наставнику. И как — увы! — все довольно скоро не то что забылось, а, точнее, утратило сиюминутную насущность, отошло в запас. Иван Захарович подумал, что за те десятки лет, в течение которых он, судья, решал и определял, карал или осчастливливал, это каждодневное восстановление справедливости стало его службой. И ей был уже присущ известный автоматизм, как и всякой другой привычной службе. Множество лиц — молодых и старых, симпатичных и поистине злодейских — прошло перед его столом за годы судейства. И все эти разные люди приобрели в его глазах неуловимое сходство, будто одно только их подконвойное состояние стирало, затушевывало их различия. Мир людей был повернут к нему темной стороной, и на тех, кто по той или иной причине оказывался на неблагополучной стороне, лежала общая тень подсудности. А в тени можно многого не заметить… К тому же он и уставал и спешил, а сегодня и раздражался…

Все эти мысли прошли в голове Ивана Захаровича, пока он в молчании жевал, — он был недоволен собой… Да, да, он свыкся со своей властью, врученной ему законом, свыкся и уже не боялся самого себя, в чем и таилась опасность судебной ошибки. А как дорого приходилось потом человеку расплачиваться за его — судьи — ошибку! Это он знал!..

— Спасибо, товарищ Коробков… кажется, Антон Антонович! — поблагодарил судья заседателя. — Славно подзаправились.

— А не за что. Мы и на работу, на стройку, без такой подмоги не ходим — тоже, чтобы работа была качественной, — сказал Коробков.

— Духота тут у вас, однако, — сказала Бирюкова.

— О, вы правы! — Судья встал. — Если позволите, открою форточку минут на пять.

Вместе со снежным сырым воздухом, повалившим из мглы, донесся со двора плеск воды и детский смех — кто-то поскользнулся там и шлепнулся, зазвучали неразборчивые голоса… За стенами комнатки, за окном, забранным решеткой, как и все окна здесь, в суде, шла, шумела, продолжалась жизнь множества людей. И она словно бы остановилась в этой неуютной комнатке для трех человек, готовых приступить к осуществлению своего высшего права на судьбу одного из множества.