Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Сумасшедшая ты, — весело сказал Хлебников. — Очень скоро с такими замашками обанкротишься.

— А мне так нравится, — спокойно сказала она.

— Что нравится? Изображать из себя богачку? И за кого ты его принимаешь, этого таксиста?

— Ты сейчас мне скажешь, что чаевые унижают рабочего человека? — Она прошла в подъезд.

— Унижают, конечно, — догоняя ее, сказал он.

— Если б он был точно рабочий человек, он бы швырнул мне эти рублевки обратно, — не оборачиваясь ответила она.

— Зачем же ты тогда, если понимаешь?.. — сказал Хлебников.

— А я еще понимаю, что у него большой план, и большая семья, и дети в школу идут, и им надо покупать ботинки… «Горит у мальчишек обувь, как на огне», — изменив голос, но с тем же невозмутимым выражением повторила она чью-то материнскую жалобу.

Она опять противоречила себе, эта непостижимая Лариска.

Жила она не слишком далеко от завода, в старом, хотя и крепком еще, кирпичном доме, в коммунальной квартире. На лестнице пахло масляной краской — видимо, тут недавно был ремонт. Лариса провела Хлебникова на верхний, третий этаж и дважды условленно нажала на кнопку звонка. Они довольно долго ждали, пока не услышали щелканье в дверном замке.

— Прости, Рая, — сухо сказала Лариса, — я забыла свой ключ… Знакомься, вот — мой товарищ.

Раей оказалась маленькая женщина лет пятидесяти, в красном китайском или псевдокитайском халате; розовые длинноносые птицы и экзотические цветы были вытканы на ее одежде.

— Очень приятно, — просипела маленькая женщина; ее быстрые черные глазки мгновенно из-под набрякших, желтых век обежали Хлебникова с головы до ног. И, вероятно, этот юный гость в куцей курточке, в запыленных башмаках не произвел на нее серьезного впечатления.

— Тут тебе много телефонили, Лариска! Все мужские голоса. Володя сказал, что будет еще звонить.

— Делать им нечего, — небрежно обронила Лариса.

И повела Хлебникова дальше — в темноту… Комната, которую она снимала, находилась в самом конце длинного и узкого коридора; единственный налитый желтым светом шар, свисавший на шнуре, жирно отсвечивал на голых стенах.

— Не пугайся, Саша! — сказала Лариса, — Зато сейчас ты увидишь такую роскошь!..

Она толкнула незапертую дверь, и первое, что увидел в открывшемся проеме Хлебников, — это фантастические цветы, вроде тех, что цвели на халате маленькой женщины, — здесь они были вытканы на шелке псевдокитайской ширмы.

— У Райки, видишь, свое представление о красоте, — сказала Лариса.

— Она — твоя хозяйка? — спросил Хлебников, осторожно поворачиваясь и озираясь.

Комната, в которой он очутился, совсем не вязалась с его представлением о Ларисе. Здесь было тесно и беспорядочно, как за кулисами театра, куда снесли со сцены и кое-как расставили до следующего спектакля обстановку (Саша еще у себя в селе участвовал в художественной самодеятельности); все разошлись до завтра, а за кулисами остались словно бы одни обломки кораблекрушения, — лишь напоминавшие о чужой, отшумевшей жизни с ее драмами, уместившимися ныне в два-три часа театрального времени… Другие люди жили некогда среди этих состарившихся вещей, спали на этой деревянной кровати с точеными шишечками, сидели в этих мягких креслах с потертой штофной обивкой; другая женщина, может быть, вот та, вся в локонах, чей портрет в черной раме и сегодня висел еще на стене, хранила свое приданое в этом горбатом сундуке, оплетенном узкими жестяными полосками. Странное сходство с кулисами театра усиливал серый, пыльный сумрак, стоявший здесь…

— У Райки две комнаты. Одну сдает, сама — во второй, рядышком. Там такая же красота, — сказала Лариса.

Она включила свет, и сразу будто наступило з а в т р а и началась новая пьеса, нелепо подумалось Хлебникову.

— Ну, а это уже твое? — сказал он. — Ты повесила?

Рядом с портретом в раме он увидел большое, пришпиленное кнопками фото Че Гевары.

— Чтоб было на кого посмотреть, — сказала Лариса.

— Да, герой, — негромко отозвался Хлебников, — революционер был…

— Садись вот туда, в кресло; Райка говорит, что музейное. Будем пить кофе, — распорядилась Лариса.

У нее нашлись и кофейная мельница, и кофеварка, и чашечки… И пока она лавировала с ними среди этого мебельного засилья, устраивая «кейф», Хлебникову, неотрывно следившему за нею, становилось все веселее — она была хороша, эта девушка-слесарь из их цеха — ловкая, ладная, с дисциплинированным телом гимнастки, да еще с этим синим, туманным взглядом; другой такой не было на всем их многолюдном заводе.

И Александр должен был признаться себе, что он позавидовал парню, с которым она встречалась, возможно, тому же Володе; не могло же быть, чтоб у нее никого не было. А Володей звали Заборова, монтажника-высотника, тоже замечательного парня — не ему, Александру, чета: умного, смелого. И в своей профессии, и в своих мыслях тот был, пожалуй, Ларисе в пару, И Александр вспомнил: он уже слышал что-то о них обоих — будто их видели вместе в кафе «Лира», кажется, видели.

Ну что ж, почему бы им не быть вместе? Зависть Хлебникова носила какой-то неактивный характер: точно так же он мог бы позавидовать космонавту, побывавшему вблизи звезд, заманчиво, конечно, но недоступно.

Когда и Лариса села и разлила по чашечкам кофе, он простодушно полюбопытствовал:

— Лариска, мне интересно: откуда ты такая? У тебя есть семья, мама, папа?..

— Почему это тебя интересует? Есть и папа, и мама, — сказала она. — Есть еще сестра, на год меня моложе, поступила в ГИТИС.

— Ну вот видишь, — сказал он. — А почему ты не в Литературном институте или не в университете? Почему ты пошла на завод? Недобрала баллов на экзаменах?

Вопрос задел ее, по-видимому, и она ответила с холодком:

— В университет я, положим, поступила, но не явилась на занятия.

— Почему?.. Твои родители живут не в Москве? Почему ты живешь отдельно?

— Почему, почему, почему?.. Мало ли почему? Пей кофе! — строгим голосом произнесла она.

— Прости, если я коснулся чего-то неприятного тебе, — сказал Хлебников. — А кофе я пью…

Некоторое время они молчали.

— У меня же есть вино, — заговорила Лариса, — от одного мероприятия осталось… Хочешь вина?

Из шкафчика, где хранилось ее хозяйство, она достала початую бутылку итальянского вермута и два стакана.

— Это уж ты разливай.

Они допили то, что оставалось в бутылке, хватило на стакан каждому, еще помолчали, и она смягчилась.

— Нет, я не могу сказать, что мне неприятно о моей семье… — вернулась она к разговору. — У меня, если хочешь знать, прекрасные родители, очень интеллигентные… Мой папа — юрист, профессор, и чу́дная, добрая мама. Мне ужасно жалко ее — она так намучилась со мной. И все беспокоится, звонит, Но я ушла из дома потому…