Георгий Березко - Присутствие необычайного

Началось вручение… Сперва зачитывались указы о награждении товарищей, получивших высшие ордена: Ленина и Октябрьской Революции. Антон Антонович, скромно усевшийся в заднем ряду кресел, весь напружинясь, ждал своей фамилии. Он был так напряжен, что не сразу узнал ее, когда незнакомо громко раздалось: «…награждается Коробков, Антон Антонович», и лишь после затянувшейся паузы его как ударило: это же он и есть! Он заторопился, едва не побежал и, изменившись в лице, побледнев, принял из рук сдержанно улыбающегося человека в темном костюме аккуратно раскрытую коробочку с разноцветно мерцающей драгоценностью на сине-голубой ленточке. Выслушав поздравление и пожав протянутую ему руку, Антон Антонович выкрикнул, не рассчитав силы голоса, «спасибо!» и уже не помня себя, поспешно покатился сквозь аплодисменты присутствующих на свое место.

По окончании церемонии их всех сфотографировали общей группой: на память каждому об этом дне.

Домой Антон Антонович тоже спешил — почему? — он и сам не мог бы сказать — показаться поскорей с орденом на груди, как бы в новом, лучшем качестве жене, главной своей мучительнице. Нет, этого в его ясных мыслях не было… Но, поднимаясь по эскалатору метро, он перепрыгивал через ступеньку, а выбравшись на улицу, покатился, обгоняя других. Оказавшись дома, он в первую минуту непонятно почему огорчился, не застав Мариам. Навстречу ему рванулся Ираклий — тот был непритворно счастлив: потрогал орден, погладил его и кинулся целовать отца; Наташка обвила его шею тепленькими, маленькими руками и повисла на нем.

— А мама ушла на рынок, — объявил Ираклий, — что-нибудь вкусненькое, сказала, к обеду…

И Антону Антоновичу опять же непонятно почему полегчало: все-таки, значит, Мариам не совсем потеряла совесть, задумала вот устроить для мужа праздник.

Не сняв по домашнему обыкновению пиджака и не развязав галстука, в полном параде Антон Антонович сидел за столом, ожидая жену с покупками. И мысли его шли в обратном направлении, теперь он думал о достоинствах Мариам: молодая еще, намного моложе его, а к семье привержена: дети у нее ухожены, всегда в порядке, воспитаны в привязанности к родителям, хорошо учатся, да и сам он не мог пожаловаться на ее невнимание — всегда к выходному дню оказывалась у него чистая рубашка, пеклась и об его здоровье: простудился как-то, хрипел, так она что-то из яиц и сахара приготовила ему — называется чудно: «гоголь-моголь». И не это, в конце концов, главное: она, Мариам, была в его жизни — если напрямую, как на духу, — самым большим очарованием: улыбнется навстречу, словно ласковое слово скажет, и забываешь про то, как лаялся сегодня с прорабом. По правде если, эта женщина — красавица, умница, заботливая мать, добрая хозяйка — могла бы иметь побольше того, что он, при всех своих заслугах, смог ей дать — и наружностью не киноактер, и ростом не вышел, и образованностью не блещет, хотя и окончил с великими усилиями вечернюю школу для взрослых, сын Ираклий, восьмиклассник, обошел его, надо признаться, в том, что называют интеллигентностью. Словом, куда ни кинь, а кроме благодарности случаю — чему еще? — за такую подругу жизни он, Антон Коробков, ничего не вправе даже чувствовать, Мариам была ему, как нечаянный подарок. И пусть уж — так выходит по справедливости, — пусть, пока молодая, где-то там еще порадуется, пусть — если не слушать людей, а слушать только свою совесть, — пусть даже и погуляет… Нельзя ради себя одного обкрадывать другого, да еще любимого, нельзя, как говорят в народе, заедать другую жизнь.

И оправдывая жену, и прощая ее, Антон Антонович испытывал удивительное облегчение. Он подумал и о том, что, может быть, высокая награда, которую он ощущал все время на левой стороне груди, порадует сегодня и Мариам — это было бы совсем замечательно!..

Заседание цехового комсомольского бюро затянулось: обсуждалась работа молодежных бригад, далее — план культработы, далее — персональные дела. И по всем вопросам, горячась и забывая о регламенте, брал слово Хлебников, впрочем, так бывало всегда: казалось, он решительно все принимает близко к сердцу. Сегодня особенно шумный разговор вызвали его рассуждения о качестве выпускаемой на заводе продукции…

— Мне могут сказать: яйца курицу учат. И точно: на заводе я не слишком давно… Но как же быть? Не во мне, в конце концов, дело. Всем нам, ребята, надо еще учиться и учиться. А я о чем хочу: очень удивило меня, что есть, оказывается, работа выгодная и есть невыгодная. Вот чего я раньше даже не подозревал, теперь просветился… Невыгодную берут без охоты и делают спустя рукава, чтоб скорее от нее отвертеться: шаляй-валяй делают… А получается что? Некачественное изделие, плохо сработанная деталь. Я и хочу сказать, — Хлебников улыбнулся, — я лично согласен на невыгодную работу. И не потому, чтобы в получку я обязательно был аутсайдером. Я не такой уж круглый дурак… Но мне просто не по душе сдавать некачественную вещь — вещь, над которой требовалось и подумать побольше, и поработать подольше. Мне — не смейтесь, ребята, — мне просто совестно выпускать из своих рук некачественное изделие. Я и предлагаю принять как закон: комсомольско-молодежные бригады и невыгодную работу делают качественно!

И сразу за столом поднялась разноголосица.

«Надо расценки пересматривать», «Новые нормы надо!», «Надо ОТК пошевелить!..», «Искать резервы надо…»

— Тихо, ребята, дайте договорить, — другим тоном, утишив голос, отчего шум быстро улегся, Хлебников отчетливо проговорил: — Все правильно: и насчет расценок, и насчет ОТК. Но есть еще, сдается мне, есть в человеке, особенно у молодежи… как бы это сказать? Есть резерв совести. Вот до него и надо добраться и пустить в дело, как в бою посылают в огонь, — этот резерв совести. О самих словах «невыгодня работа» надо забыть…

— Будем советоваться, соберем мастеров, пригласим ОТК, администрацию, — сказал секретарь бюро — интеллигентного облика молодой человек с умеренно отпущенными на затылке волнистыми волосами, в свежей спецовке, слесарь-наладчик. — Вопрос серьезный, надо чтоб и невыгодная работа становилась в конечном счете выгодной… И, разумеется, не за счет снижения качества.

При обсуждении плана культработы на ближайшие месяцы Хлебников говорил так долго, что ему напомнили о регламенте, говорил он о лекционной пропаганде, о том, что необходимо больше читать, знать, что совершается сегодня в мире…

— Возьмешь газету — не по себе делается: рвутся бомбы, крадут людей, берут заложников, недобитые фашисты стреляют то тут, то там, и маршируют, маршируют, черт те что!.. В других странах народы освобождаются от своих тиранов, колонизаторов, тоже льется кровь. И надо, ребята, чтобы мы знали обо всем… Надо, когда на работу идешь, когда вкалываешь, чувствовать себя не пешкой, а понимать, в какое время живешь… Ну, и надо на чистую воду — всякие там голоса Америки… У некоторых наших ребят есть хорошие приемники… Отчего не заиметь, если интересуешься. Я тоже иногда слушаю — черт те что! Но заметьте: говорят там все интеллигентно, вроде как объективно. А ведь это ловкость рук: о себе — такие они хорошие, про нас — подтасовка. И надо вести агитационную работу с учетом, что ее неутомимо ведут наши заклятые «друзья».