Георгий Березко - Присутствие необычайного

Так как всегда было за столиками много знакомых и полузнакомых лиц: завсегдатаи — чаще люди с отшумевшей литературной биографией, любители пива и раков, далее — шумливые молодые и немолодые поэты, далее — функционеры, работники аппарата Союза и примолкшие, одинокие старики. Эти приходили, чтобы недорого поесть и главным образом — скоротать время, которого им оставалось не так уже много, последнее сообщало даже оттенок трагизма их долгому сидению за чашечкой кофе, за бутылкой минеральной воды. Объединяясь, они предавались воспоминаниям — это были анекдоты из литературного быта давних лет: кто-то ужинал с Алексеем Толстым, и Толстой со знанием вопроса поучал метрдотеля; кто-то помнил еще Есенина и его запои. Но порой точно нездешний ветер оживлял эти полумертвые лица, и старцы в поношенных пиджаках с трогательной горячностью обсуждали состояние современной литературы. А молодые поэты поносили поэтов немолодых и сдавленными, страстными голосами читали друг другу свои сочинения. Члены многих руководящих комиссий и советов, поглощая пищу, сами были поглощены бесконечной деловой информацией и делились соображениями, носившими персональный характер.

Как бы то ни было, эманация литературных интересов витала над столиками, мешаясь с запахами селедочки с картошкой и цыплят табака. А вечерний свет, проникавший сквозь разноцветные стекла островерхого витража в этот высокий, обшитый дубовыми панелями зал с деревянными колоннами, украшенными искусной резьбой, где в прошлом столетии, по легенде, тешившей неофитов, тайно собирались на свои обряды члены масонской ложи, окрашивал в храмовую торжественность весьма будничный ресторанный обряд, собиравший здесь сегодня и каждодневно членов ССП.

Уланов проходил по залу, здороваясь направо и налево, садился, заказывал поесть. Кто-нибудь обязательно подсаживался к нему, чтобы рассказать о своих издательских заботах, о литературных новостях. Сегодня с соседнего столика донеслось:

— Никакой НТР нет, есть развитие по некоей экспоненте, — говорил популярный в шестидесятых годах беллетрист, бледный, неулыбчивый, агрессивно почему-то настроенный.

Ему недобрым голосом возразил розоволицый круглоголовый член застолья:

— У тебя телевизор есть, Андрей? И холодильник есть? И магнитофон, и прочее, и прочее… Наука и техника вездесущи и всесильны. НТР опережает в наше время духовный рост человека. Без оглядки на НТР постижение действительности просто невозможно… А мы пишем все о том же: как Петя полюбил Марусю, а Маруся полюбила Витю.

— Почему не как полюбил Вертер? — расслышал в поднявшемся гомоне голосов Уланов. — Вертеры никуда не делись, они имеются и среди нас.

К вечеру подходили старички… Особенно досаждал Николаю Георгиевичу один из этих печальных посетителей, незаметно навязчивый и при этом утомительно учтивый. Сегодня он вышел из бара в зал с наполовину налитой рюмкой в правой руке и со стаканом — в левой; в одной было немного водки, в другой — вероятно, вода. Завидев Уланова, он, как обычно, направился к нему — именно его он выбрал себе в наперсники. И Николай Георгиевич с докукой поджидал, когда старик, выпив свои полрюмки, начнет разговор, — ничего занимательного общение с ним не обещало.

— Я, знаете, больших полотен не писал. Мой жанр — миниатюра — психологическая миниатюра, также юмористическая, — поведал он виноватым тоном. — Извините.

— Помилуйте, за что же? — невнимательно ответил Николай Георгиевич.

Он невольно прислушивался к спору, возникшему по соседству:

— Техника преобразует не только труд, — говорил розоволицый, с недобрым голосом писатель, — изменяется семейный обиход, сокращаются коммуникации, новым содержанием наполняется досуг и прочее, и прочее. И конечно же, меняется человек, его психология…

— А ты не думаешь, что и стопроцентный мещанин может великолепно воспользоваться всеми достижениями НТР, — сказал неулыбчивый беллетрист. — Да еще свысока из своей «Волги» будет поглядывать на тебя, едущего в «Запорожце».

— Помните, у Достоевского: «Не верю я телегам, подвозящим хлеб человечеству без нравственного основания…» — вмешался в разговор сравнительно молодой человек, лет под тридцать пять, что по здешним меркам было почти что юностью, — сегодня это нравственное основание особенно необходимо человеку именно потому, что круг его видения неизмеримо расширился…

Уланов с симпатией посмотрел на молодого писателя: Достоевский был помянут уместно… «Все понимал Федор Михайлович», — подумал Уланов.

— Нравственное основание, нравственное основание, — выделился голос, заговоривший о Вертере. — В конце концов, что это такое — новый человек? Может быть, это тот же старый человек, лишь внешне приукрасившийся. Вы бы послушали, о чем говорит сейчас здесь вся эта публика за столиками… Я исключаю влюбленных, а других лучше бы не слушать: устройство своих дел, «напечатают — не напечатают», «познакомь с той вот девочкой», «прихожу к нему с бутылкой армянского коньяка: «Не откажетесь?» — «Не откажусь…» Я встречал нового человека на войне, много новых людей, свободных от эгоизма, от своекорыстия. Мы все были тогда новыми… Встречаю их и сейчас на больших, трудных стройках… Будущее, конечно, за ними… А пока: будьте бдительны!..

Тут Уланова вновь отвлек присевший к его столику литератор малого жанра.

— Семнадцать месяцев и восемь дней, — начал старик негромко и задумчиво, — семнадцать и восемь прошло, как я похоронил жену. А я живу… Как медленно время!..

У старика была неприятная манера втягивать в беззубый рот нижнюю губу, отчего сухое лицо ею сжималось; вот и сейчас он всосал губу, и оно укоротилось.

— Да… вот как… сочувствую, — в затруднении проговорил Николай Георгиевич.

— Благодарю вас, — серьезно и, кажется, искренно сказал старик. — Я веду счет дням в дневнике… Представьте, веду еще дневник. Зачем? Простите, что побеспокоил.

Он с заметным усилием поднялся и, сутулясь, неспешно пошел из зала.

«Почему он выбирает в собеседники меня — каждый раз, — досадливо подумал Николай Георгиевич. — Надо было что-то сказать ему, помочь, ободрить… — спохватился он, — но чем ему помочь?.. Ну чем… чем этому бедняге можно помочь?! А ведь строим синхрофазотроны…»

Наконец, спасительная мания сочинительства овладела Улановым — его крепко потянуло к столу. Он ложился вечером с утешительной мыслью, что завтра утром он опять сядет за свой стол. И как случалось с ним в счастливые времена его литературной молодости, то немногое, что приоткрылось ему ныне в его сегодняшних знакомствах, было, как добрые семена, упавшие на изголодавшуюся почву…

Однако он ждал телефонного звонка — ждал вопреки всем разумным соображениям. Пришла осень, полились дожди; жена — это уже стало почти эфемерным понятием — вернулась и опять уехала сниматься для кинофильма. А Николай Георгиевич, даже погрузившись в работу, где-то в глубине сознания, независимо от того, чем он был занят, все прислушивался. И когда раздавался телефонный звонок, шел к аппарату с тревожной надеждой.