Георгий Березко - Присутствие необычайного

Потом они молчали, отдыхая, и он отодвинулся от ее горячего тела. Она открыла глаза, и к ней медленно стало возвращаться окружающее: квадратная пустоватая комната с высоким, в потеках, потолком, полосатые выцветшие обои, ситцевые занавески на окнах, звездная, очень ясная ночь меж занавесок, жидкий свет ночника на тумбочке, и страшная ее беда, и ее жертвенное решение.

— На себя возьму… — вслух повторила Катерина.

— Спасибо, милая, — легко проговорил Роберт Юльевич.

Он уже задремывал и в дремоте неожиданно повеселел. Засыпая, он успел еще подумать, что вот он только что мучил женщину, которая спасала его собой. И кажется, она была даже благодарна ему… С этим он и уснул.

Утром разбудила его Катерина: под окнами сигналила машина, пришлось торопливо собираться. О вчерашнем решении они не говорили. Лишь в последнюю минуту, выбежав на улицу проводить Роберта Юльевича, Катерина попросила:

— Людочку в деревню отправишь, к деду.

Он кивнул и поцеловал ее в губы.

— А тебе, может, и не будет ничего: ты же малосознательная, деревня, — шепнул он в бо́льшей мере для себя, чем для нее.

Спустя два с небольшим месяца Катерину судили. Она твердо — и на следствии, и на суде — держалась своей версии и была увезена в колонию на два с половиной года… Роберт Юльевич почти не пострадал; отделался строгим выговором за незаконное хранение театрального имущества у себя дома. На следствии и на суде он без видимых усилий показывал все в точном согласии с женой. И в труппе театра ему даже сочувствовали, как жертве ловкого мошенничества. Только Саша Хлебников не поверил в вину своей названой матери. Но она и ему не доверилась, не сказала правды. И странным образом эту страдальческую правду Хлебников услышал от ее мужа значительно позднее, в какую-то случайную встречу. Роберт Юльевич был сильно пьян, и его одолевало неукротимое тщеславие («Вот как меня любят!»). Он тут же испугался своей откровенности и замолчал, заискивающе улыбнулся… Прозрачные глаза Саши были наполнены белым, льдистым светом…

Мариам не позвонила — ни на «этой» неделе, ни на следующей, не подавала голоса почти целый месяц. А Николаю Георгиевичу запрещалось и звонить ей, и появляться у нее на работе.

Первое время, не зная, что там творится в семействе Коробковых, что еще учудил, может быть, этот мальчишка Ираклий, Уланов терзался угрызениями совести. Он сознавал себя виноватым, да к тому же покинувшим Мариам в трудный час. Позднее он несколько успокоился, тем более что она сама, как это постепенно стало ему виднее, отнеслась к случившемуся неожиданно рассудительно. И он не рисковал нарушить ее внятно высказанное требование. Вероятно, Мариам считала, что так будет лучше всем, в том числе и ему… Семья — сын, дочь, муж, да, и муж, конечно, с которым нажито то самое большое, что есть сегодня у Мариам: дети, устроенный быт, прочный достаток, — оказалась дороже для нее, чем их, ее и Уланова, приятный, но хлопотливый роман. Там был хлеб ее жизни — хлеб и дом, здесь, если продолжить небогатое сравнение, пирожное и курорт. Мало-помалу Николай Георгиевич пришел к невеселой мысли, что их связь не имела будущего. И с этой мыслью он остро почувствовал себя обойденным жизнью… В сущности, ему не на что было особенно жаловаться — скорее, судьба щадила его, даже делала некогда подарки. Но то смутное ожидание какого-то главного праздника, с которым он — и один ли он? — вступил в жизнь и пронес через все годы, словно бы обмануло его.

Среди практических истин, усвоенных Николаем Георгиевичем, была и такая: если тебе худо, если что-то сильно тебя ударило, ищи спасения в работе, продолжай делать свое дело. И тогда, пусть даже насильственно, твое сочинительство сделается — если только сделается — постоянным твоим интересом, оно вытеснит боль обиды и возобладает над разочарованием. Оно снова наполнит твое существование смыслом, а значит, и энергией, той, что расходовалась в многочасовом сидении за рабочим столом. И Николай Георгиевич приневолил себя вернуться к начатой давно книге — большому роману.

А затем, несколько неожиданно для него, работа пошла сравнительно легко, словно получила новый толчок. Может быть, сыграла роль пауза, в течение которой совершалась все же внутренняя работа над замыслом романа, а возможно, и то, что Николай Георгиевич вернулся к нему с новыми впечатлениями… Было бы близорукостью не видеть, как наука и техника с ее все ускоряющимся развитием, поразительные открытия, и изобретения, получившие название научно-технической революции, вторгались в производство и быт. Одновременно изменялся человек, появлялось новое в его отношении к людям, к труду, к миру — преображалась его душа. И легко было узреть в этом н е п о с р е д с т в е н н у ю причинную связь, что, однако, оказалось бы неточным. Всякая революция, как известно, вызревает и совершается в результате накопления материальных (бытие) предпосылок, но также в зависимом соответствии духовных. И НТР не представляла исключения. В данном случае определяющим моментом следовало считать то, что наш соотечественник живет в социалистическом обществе, в котором процессы НТР приобретают свое, более человечное содержание. Тут происходит сложнейшее взаимодействие, и самые эти процессы вовсе не есть, некая однозначная прямая. К примеру, повышение производительности труда, невозможное, разумеется, без какого-то технического обогащения, начинается все же в мозгу человека, в его социальном сознании, так думал сейчас Уланов, в эволюции нравственных понятий. С них, с нравственного облика человека, и следовало, вероятно, начинать его литературное объяснение. А его облик формировался уже в социалистических условиях. Как же тут не обратить преимущественное внимание на поколение, родившееся в наше время, воспитанное в условиях нашего общества.

Как ни малы были последние соприкосновения Николая Георгиевича с нынешней молодежью, они заставили его многое перестроить в замысле своего романа. Весьма заинтересовали его и Хлебников, и рыцарственный Ираклий, и друзья Хлебникова, и эта строгая девушка с ее «Поминальником»… Уланову в подробностях стал известен и чрезвычайно неприятный эпизод с нападением на инвалидов войны, что хотели построить гараж для своих автоколясок, и та роль, которую сыграл Хлебников в отражении позорного нападения. В редакцию одной из центральных газет пришло несколько негодующих писем об этой истории, и Уланова попросили выступить с комментариями к ним. Он побывал и на месте происшествия, во дворе окраинного многоквартирного дома, поехал и на завод, где работал Александр Хлебников, разговаривал там с людьми, хорошо того знавшими.