Георгий Березко - Присутствие необычайного

И это чувство обманутости родилось у него еще на перроне, когда он увидел Катерину, вылезающую из вагона со своими корзинами, обшитыми холстиной, — ну вылитая тетка-колхозница привезла на рынок что-то из «даров природы», одета она была тоже нелепо, не по сезону — в драповое длиннополое пальто, хотя стояла, несмотря на сентябрь, дивная теплынь; в такси, пока они ехали, Катерина была очень оживлена, очень радовалась, выглядывала в оконца, непрерывно восклицала: «Что это?», «А что это?..» и стискивала вялую руку Роберта Юльевича своей потной рукой с твердой, шершавой ладонью.

Первые дни их совместной жизни Сутеев бодрился, выказывал, не без усилия, внимание жене, а подвыпив, становился даже ласковым и проявлял любовное нетерпение. Все ж таки молодость Катерины, безыскусственная стыдливость и неопытность имели свою прелесть, которой, однако, хватило ненадолго. И попытки Роберта Юльевича научить жену любви сообразно своим вкусам не имели успеха, попросту напугали ее. Он опять был обманут — эта амазонка и в постели ни в малой степени не оправдала его ожиданий. Тем не менее она вскоре забеременела, что его также не осчастливило.

Произошла поразительная вещь: все то, что в деревне, в естественной для Катерины обстановке очаровало Роберта Юльевича, здесь, в городе, представлялось ему безвкусным, невыносимо, оскорбительно провинциальным, даже ее прическа. Эта толстая коса, уложенная венцом, — ну кто сейчас так причесывается?!. Ее лучшее платье, сшитое сельскими мастерицами из ядовито-зеленого атласа и с массивной металлической пряжкой на тонком пояске, привело его в ужас. Он собрался было повести жену в Дом актера на какое-то бесплатное концертное мероприятие — это было в первую неделю по ее приезде, и она, нарядившись, явилась показаться ему, полная благодарности и любви. У него на этот раз достало выдержки не высказать вслух своего потрясения. Но вдруг страшно разболелась голова, он тер ожесточенно виски, разохался, и они, конечно, никуда не поехали. Катерина со всей своей энергией принялась тут же ухаживать за мужем — уложила его на диван, принесла подушки, стащила с его ног туфли, намочила в холодной воде полотенце, прикладывала к вискам… А свое роскошное платье упрятала на распялочке в шкаф, до более счастливого случая, она искренне обеспокоилась… Спустя полчаса Роберт Юльевич сидел уже за столом, пил чай с вишневым вареньем, привезенным Катериной, и хотя голова была еще обмотана полотенцем, разглагольствовал о том, что его не щадят на работе, что он сверх меры загружен, что со всеми вопросами идут к нему, что он давно не отдыхал — не на кого оставить театр. Катерина возмущалась бесчувственностью сослуживцев мужа и гордилась им: вот какой он необходимый на своем месте работник! Она долго еще верила каждому его слову.

Как ни трудно, ни бедно, а порой в полунищете, в постоянной нехватке самого необходимого и в полуодиночестве — муж, случалось, и ночевать домой не приходил — сложилась жизнь Катерины в замужестве, она не чувствовала себя несчастной. И не мучилась тем, что связала свою судьбу с Робертом Юльевичем, как уважительно, по имени и отчеству, величала его в присутствии посторонних, а иногда и наедине: его превосходство над окружающими представлялось ей неоспоримым. Слушая сетования сестры Насти, наезжавшей время от времени из родных мест с гостинцами, на ее бабью долю, она отмалчивалась или оправдывала мужа.

— Ты протри глаза на своего красавца, — досадовала Настя, — он половину своей получки пропивает, на другую половину наряжается: костюмчик — чистая шерсть, модельные бареточки. Он из тебя бесплатную домработницу сделал.

— Нельзя ему иначе, работа у него такая, — отвечала Катерина, — по искусству работает. Весь театр на нем…

И она как бы не замечала, что муж никуда ее с собой не берет, не бывает она больше и в его театре… Настя делилась своими невеселыми наблюдениями с Сашей Хлебниковым, и тот, слушая ее, мрачнел — он мог лишь дополнить их тем огорчительным, что стало уже известно ему о семейной участи Катерины.

Контакта с квартирными соседками, сочувствовавшими Катерине или осмелившимися попрекнуть ее избранника, она решительно не поддерживала, попросту не хотела их слушать. Порой она и сама готова была посочувствовать этим женщинам, чем-то всегда недовольным, сварливым, ссорившимся по пустякам с мужьями. Про себя Катерина знала такое, чего не дано было, видимо, узнать всем, — это неизъяснимое чувство служения — служения любимому человеку, нуждавшемуся, как ей виделось, в помощи, в поддержке, в обороне. Она слишком много вложила в этого человека надежд и доверия, чтобы усомниться в нем; разочарование было бы разочарованием и в себе самой.

Возясь с Людочкой, дочкой, кормя, купая, укладывая спать, она единственной ей поверяла свои утешительные мысли. Наклоняясь к кроватке, вдыхая теплый запах, исходивший от маленького, родного тела, она говорила на полураспев:

— Спи, спи спокойненько, наш папка сейчас на службе — думает об нас… Знаешь, какая у него важная служба… Спи, доченька, закрой глазки и спи… А скоро папка большое повышение получит… Все его уважают на работе, слушают… И тогда нам станет хорошо-хорошо… А тебе я новую шубку справлю — хочешь новую шубку, из белочки?.. Спи, доченька! Папка у нас добрый, он заботится о нас, любит нас…

Катерина все еще хранила в себе, как большой подарок судьбы, свою любовь к Робику, как мысленно ласково она называла мужа в те давние времена первой страсти. Были же они, и было после спектакля позднее гулянье в лодке на озере, и те необыкновенные слова, что сказал тогда Робик: «Жить рука об руку… идти к счастью… к творчеству…» — были же они, были! И лодка никак не могла пристать к берегу, вертелась на месте — Робик бросил весла, целовал ее колени, — было же это! А потом они продирались сквозь береговой тростник и останавливались, как пьяные, и Робик мял ее груди, и она еле держалась на ногах и ждала, ждала… Но он оказался непохожим на других, благородным, и ничего себе тогда не позволил, и довел до дома… было это, было, было!.. И представить, что за этим могло стоять какое-то иное объяснение, а не любовь, Катерина не могла.

В нынешней холодности мужа она винила одну себя: значит, не сумела угодить. И вообще, во всех затруднениях и неустройствах Робика она подозревала какую-то свою вину, будто это она, деревенщина, неумеха, портила ему жизнь. Даже доброго совета не могла дать, мало что соображая в его важных делах… Крепкая, не боявшаяся никакого труда, она не смогла облегчить Робику и содержание семьи: звали тут ее к чужим людям в приходящие домработницы, но он и слышать об этом не захотел, звали в лифтерши в новый дом — Робик тоже запретил — видно, сильно ее жалел… И как же затруднялась она, когда приходилось напоминать ему, что они задолжали за квартиру, что в доме нет картошки и масла, что надо купить Людочке туфельки — старые уже не берутся чинить. Катерина истинно страдала, словно, если б не она, не было бы и надобности платить за квартиру. И как же она быстро внутренне оттаивала, исполняясь благодарностью, когда Робик — городской, щеголеватый, высококультурный, творческий человек с прекрасным будущим — дарил ей свое внимание. Случалось это, правда, теперь не часто: после вкусного обеда (Катерина на то немногое, что перепадало ей на хозяйство, умудрялась с получки в первые три-четыре дня показать свое кулинарное искусство; перед отъездом в город она даже раздобыла книгу «Вкусная и здоровая пища», чтобы готовить не по-деревенски, а на городской вкус) или когда Роберт Юльевич являлся домой пьяненький, в размягченном настроении, с остатками карточного выигрыша; он приносил жене и дочке по шоколадке, и собственная щедрость делала его сентиментально-снисходительным к ним.