Георгий Березко - Присутствие необычайного

Роберт Юльевич испытывал вдохновение, которое делало его речь искренной, — он творил сейчас и для себя самого, и для своей слушательницы.

Так они досиделись до рассвета… В избе напротив зажегся в окне огонек, кто-то вышел на улицу, позванивая ведрами. Скрипнул колодезный ворот, загремела рушащаяся цепь, шлепнулось в воду ведро…

Катерина поднялась, одернула книзу юбку и потянулась после долгого сидения. В посеревшем воздухе обрисовалась вся ее крупная, прочно вставшая фигура под белым полотняным платьем.

— Спасибо за компанию, — сказала она. — Очень интересно вы рассказываете, прямо заслушаешься, — и почему-то опять засмеялась.

Она пошла, притворила за собой калитку, стукнула щеколда… А Роберт Юльевич посидел еще немного в состоянии радостного изумления: вот уж верно говорят: не знаешь, где потеряешь, где найдешь.

И его услужливое воображение тут же стало набрасывать прелестные, картины той новой жизни, что становилась возможной. Еще вчера он не поверил бы в самую притягательность таких вещей, как скромность, искренность, трудолюбие, всеобщее уважение. Сейчас он воображал себя довольствующимся немногим, но истинно драгоценным: преданная жена, любящие дети, здоровая, дружная семья, необходимая, как видно, для человеческого счастья. А он — Роберт Сутеев — еще и не стар, и ничего еще не потеряно у него: тридцать с чем-то там лет — это и не половина жизни, если иметь в виду ее содержательность, — так думалось теперь Роберту Юльевичу, это лишь несколько затянувшаяся экспозиция к зрелому творчеству — время накопления душевного опыта, столь обязательного для художника.

Сутеев ежедневно, пока шли гастроли театрика, встречался с Катериной. Он видел ее и на работе, на покосном лугу; впервые видел, как мечут стога; все, в том числе и она, умело, ловко делали свое дело… Роберт Юльевич даже позавидовал этим людям — «совсем как Левин в «Анне Карениной», — с уважением к себе подумал он. Заглянул однажды Роберт Юльевич через заборчик во двор к Катерине, когда она стирала, — нагибалась над корытом посреди двора, обернув голову платочком, завязанным на шее; кофточка ее распахнулась на груди, открыв голубой, туго наполненный лифчик. И на ищущий взгляд Роберта Юльевича она ответила сердитым взглядом, не смутилась, но насупилась…

«Марьянка!» — с благодарностью подумал он.

В совершенный восторг он пришел, увидев как-то девушку на коне; она сидела верхом по-мужски на куске рядна вместо седла, пришпоривала коня пятками. Выехав неожиданно из переулочка, как из-за кулис на сцену, она пустила коня размашистой рысью, и этот рослый, грузноватый, но, видно, молодой крестьянский Гнедко с нестриженой светло-охряной гривой, и эта смоленская амазонка с заголившимися коленями, прямо державшаяся на широкой конской спине, пронеслись с глухим топотом мимо ошеломленного Роберта Юльевича. Рассыпавшиеся волосы летели над непокрытой головой, часть волос залепила пламеневшее лицо, и сквозь их сетку блеснули ему удалые юные глаза; девушка небрежно кивнула сверху и умчалась в розовом, пронизанном закатными лучами, пыльном облачке.

Каждый вечер Сутеев, разумеется, приглашал Катерину на спектакли. Она появлялась принаряженная, в кашемировом, синем с алыми розами платке на плечах — самой дорогой вещью в ее гардеробе, — в венце из толстой, аккуратно уложенной косы, и неизменно в сопровождении кого-нибудь из своих воспитанников, а то и с несколькими; Роберт Юльевич устраивал всех по контрамаркам на лучшие места. После спектакля он провожал их домой, ребята куда-то рассеивались, уходили спать, а он и Катерина опять усаживались на лавочку у калитки. Он пускался в долгие повествования, где опять-таки центральным действующим лицом был он; она с обнадеживающим терпением слушала, иногда загадочно посмеиваясь. И сам этот старомодный стиль ухаживания доставлял Роберту Юльевичу непривычную приятность, забавляя его.

Хотя гастроли театра здесь и затянулись — зрители собирались со всей округи, они не могли продолжаться бесконечно, и Роберт Юльевич порешил, что пришло время приступить к более активным действиям. Он обнял ночью на лавочке Катерину и сперва осторожно коснулся ее груди — она не противилась на этот раз, только вздохнула, как бы смиряясь; он стал поглаживать ее колени, поднялся рукой выше, зашарил под юбкой, она закрыла глаза и жалобно попросила: «Ой, пустите меня, пустите…» Но сама не двинулась с места… И он, почувствовав себя одержавшим победу, убрал руку — ему не хотелось торопиться, это разрушило бы добродетельный образ своей будущей жизни, в который Роберт Юльевич так быстро уверовал.

Перед отъездом театра он был приглашен Катериной и Егором Филипповичем в гости.

За большим столом, уставленным разной снедью, он с Егором Филипповичем распил бутылку водки — Катерина только пригубливала. Она хозяйничала, собирала пустые тарелки, носила угощение — для такого случая была даже куплена стограммовая стеклянная баночка черной икры, долго хранившаяся в лавке сельпо. Сама Катерина ничего почти не ела, выглядела она странно серьезной, даже строгой, то и дело посматривала на отца: понравится ли ему этот залетный гость, городской товарищ, артист?

В избе было чисто прибрано, стекла в окнах протерты, пахло вымытыми полами; воспитанники — все уже подростки, старшеклассники, — получив соответствующие наказы, любопытно посматривали, сидя в чистых рубахах, причесанные. А Егор Филиппович и Сутеев вели солидную беседу о международных делах, о видах на урожай. И Роберт Юльевич произвел на старика впечатление не то чтобы вполне положительное, но и неплохое: слишком боек, правда, речист, да и не молод уже, но собой хорош: высок ростом, кудряв, ласково глядит на Катерину… Как и все доверчивые люди — их еще называют святой простотой, — Егор Филиппович не подозревал в других того, чего не было в нем самом.

Сознание трудно поправимой ошибки пришло к Сутееву тотчас же по приезде Катерины к нему в город. Роберт Юльевич почувствовал себя одураченным… В загсе, принимая преувеличенно шумные поздравления своих приятелей-собутыльников, приглашенных в качестве свидетелей, подмечая их иронический обмен взглядами, он натужно-весело отвечал им, громко смеялся, безотчетно силясь показать, что и сам не слишком серьезно относится к происходящему и что эта его женитьба как бы не настоящая женитьба, а некое очередное приключение с цветами и шампанским. В его слабой душе словно бы кто-то тревожно шептал: «Остановись, наберись храбрости, беги!..» Но бежать он не посмел. Когда наступило время ставить свою подпись под текстом, связывающим его прочно с женщиной, которая оказалась как бы совсем не той, какой она была еще недавно, Роберт Юльевич подавил в себе желание отложить ручку и попросить что-нибудь вроде: «Не надо, подождите… я не решил окончательно».