Георгий Березко - Присутствие необычайного

Катерина все прощала за это подобие ласки. Требовательная, насмешливая, по-девичьи высокомерная — «не подходи», «видали мы таких» — в своей деревне, она, очутившись в городе, почувствовала себя одинокой и оробела. В этом огромном, оглушающем, стремительно несущемся куда-то мире у нее был только один человек, которого она знала, с которым, что бы между ними ни происходило, делила свое одиночество и свою постель. И она держалась за него всеми силами. Ну, а главное — главное заключалось в том, что он был ее мужем. И точно так же, как не было для Катерины звания выше, чем работник — человек, хорошо делающий полезное дело, так не было дороже, бесспорнее, победительнее, чем муж. Бог весть с каких еще девчоночьих пор родился у Катерины взгляд на назначение женщины в супружестве, может быть, слишком сильно отозвались в ее душе слезы женщин, к которым не вернулись с войны мужья — бабье безутешное горе и бабье позднее раскаяние: «мало любила», «много попрекала», «ну, выпивал, ну, поколачивал, так ведь муж». И, предавшись своему избраннику, Катерина ничего не оставила для себя, даже не помыслила, что можно что-то утаить — на черный день. Да и не задумывалась она, какой это может быть отдельной от мужа жизнь? Как по извечному человеческому закону муж становился средоточием жизни женщины, был ее главной заботой и лучшей защитой, был отцом ее детей. И родной отец, состарившийся Егор Филиппович, аккуратно издалека поздравлявший младшую дочку со всеми праздниками, с Новым годом, с Днем Победы, подолгу готовивший для нее гостинцы, уступил в душе Катерины первое место отцу Людочки.

Из ломбарда Катерина вернулась со счастливым сознанием, что вот и она оказалась полезной мужу. И даже мысль об опасных последствиях проделанной с ее участием операции не закралась ей в голову — ее доверие к Робику оставалось непотревоженным.

Итак, в театрике начинался новый сезон — труппа возвращалась из отпуска и концертные костюмы жизненно необходимо было выкупать — они должны уже находиться в костюмерной… Словом, катастрофа становилась полной, ужасающей. Но тут во мраке, что сгустился вокруг Роберта Юльевича, ему блеснула слабым пока огоньком надежда — его посылали в командировку, и, в деловом смысле, своевременно: подготавливать выездные гастроли. А это означало, что в самый кризисный момент, когда обнаружится отсутствие костюмов, его в Москве не будет. Между тем их сдавала в заклад Катерина по своему паспорту. Трудно было пока сказать, как все в конце концов получится, но что-то уже забрезжило Роберту Юльевичу.

Он долго не знал, как объявить о своем отъезде Катерине: все ж таки он пока еще считал себя порядочным человеком. И только в самый канун своего отъезда, поздно вечером, — засиделся с приятелями в ВТО, очень уж не хотелось идти домой объясняться — он сказал жене, что уезжает.

Она подала ему ужин, который два раза уже разогревала: сосиски — пришлось постоять за ними в «Гастрономе» — с картошечкой, посыпанной укропцем, — из деревни с оказией прислали, и присела напротив смотреть, как муж ест. Ел Роберт Юльевич что-то без аппетита, с таким видом, будто ему подали отраву, вяло пожевал сосиску, а к картошке совсем не притронулся и отодвинул тарелку. Вдруг словно бы с вызовом он вскинул на Катерину глаза и распорядился:

— Собери мне чемоданчик… В командировку посылают. — Помолчал, не отводя взгляда, и добавил: — Машина завтра утром заедет.

Он встал, отодвинул со стуком стул и, не дожидаясь, какова будет реакция, зашагал к двери в их спальную комнату. На пороге его остановил слабый голос:

— Надолго поедешь? — Катерина подумала о ломбарде.

Он круто повернулся.

— Ну, а если надолго? Да, может, и надолго… Ну и что?

Она растерялась:

— Ничего… Я просто спросила…

— Нет, ты ответь… Что, если надолго, — он уже кричал, — может, ты запретишь мне? Ты говори, говори!.. Может, ты прикажешь не ехать?

— Как я могу?.. Я же понимаю — ты на службе… всякие дела… — взволновавшись, она тоже встала.

— Ах, вот как: ты понимаешь! Что же ты понимаешь? «Я понимаю», — передразнил он. — Смехота.

— Потише бы, Роберт Юльевич, — попросила она, — Людочка только уснула.

Ее руки механически шарили по столу, собирая посуду.

— Людочка, — он сбавил, однако, голос, — ну и пусть спит… Почему так поздно ее уложила? Людочке давно пора в постельку.

— А мы тебя дожидались, — Катерина попыталась задобрить Роберта Юльевича.

Он окинул ее быстрым взглядом сверху вниз… И как это случается, он увидел ее не такой, какой она в действительности была сейчас: молодой женщиной с простенько-милым лицом, от которой в ее опрятном ситцевом халатике, оставлявшем обнаженными гладкую шею, руки с округлыми локтями, полноватые ноги в мягких тапочках, исходило обаяние домашности, ласковости, доброты, но увидел то, что чувствовал к ней: свою отстоявшуюся, злую нелюбовь. Это она, громоздкая, неуклюжая, со своими граблями-ручищами, со своей старомодной прической в виде кокошника, со своим птичьим умом была повинна — так ныне представлялось Роберту Юльевичу — в его жизненной неудаче, тяжело повисла на нем, не дала расцвести тому, что он предощущал в своей судьбе… Нет, не такая нужна была ему женщина — во всех отношениях не такая! Странно было бы признаться в том, что он подумал о разводе уже на следующий день по ее приезде к нему, — положил тогда себе подождать ради приличия месяц-другой… А из-за слабоволия, из отвращения ко всякого рода хлопотам прожил с нею уже ряд лет… И вот теперь как бы само собой могло произойти его освобождение.

Нельзя было бы утверждать, что Роберт, Юльевич, поручая Катерине заложить театральные костюмы, имел продуманный план дальнейших действий. И если бы тогда ему сказали, что он хладнокровно замыслил таким именно способом освободиться от жены, сделав ее главной ответчицей за кражу — по-иному не назовешь, — совершенную им, он пришел бы в негодование. Но по глухому инстинкту самосохранения — смутному, глубоко прятавшемуся, он предпочел, чтобы костюмы были сданы Катериной по ее документам, словно бы какой-то неизвестный, посторонний соучастник нашептал ему это (да и, кстати сказать, в тот день он вправду нужен был в театре). Ну, а помимо всего он ведь был тогда уверен, почти уверен, что вовремя выкупит заклад.

— Ладно, стели постель… Завтра мне рано вставать, — строго проговорил Роберт Юльевич и, не дожидаясь ответа, пошел: он боялся, что жена осмелеет и спросит: «А как же с костюмами, что мы сдали в ломбард?..» Хорошо бы как-нибудь ускользнуть от ответа на этот вопрос: все ж таки Роберт Юльевич затруднялся, глядя прямо ей в глаза, ответить: «Не мы сдавали, а ты сдавала…»

Когда Катерина, убрав со стола и вымыв посуду, пришла в спальню, Роберт Юльевич лежал уже в кровати; он хотел было притвориться спящим, но не успел — они встретились глазами. И после паузы Катерина сказала: