Георгий Березко - Присутствие необычайного

— Наверно, дождь соберется, гроза… Ты слышал, громыхает? Как ты завтра поедешь?

— А что со мной сделается? Я же в кабине поеду, — отозвался он и отвернулся к стенке, показывая, что будет спать.

Катерина тоже затруднялась. Услышав, что муж уезжает, она, конечно, забеспокоилась, но никак не решалась заговорить о закладе, и тоже из боязни, как бы он не подумал, что она не доверяет ему, и не обиделся.

— Людочка что-то кашляла вечером, — сказала она, расчесывая на ночь волосы, — они тяжелой плотной массой свисали до пояса.

— Кашляла? — бормотнул он, имитируя засыпание.

— Я посмотрела ей горлышко — ничего, чисто все, розовенькое, как у воробышка, — сказала Катерина.

— Угу, — промычал он.

Она заплела на ночь толстую косу, скинула халатик, аккуратно сложила на стул и в холстинной рубашке — еще из ее девичьего приданого — легла рядом с мужем; нечаянно толкнула его локтем, он заворочался. И перевалился на спину, дальше притворяться спящим было уже невозможно.

Некоторое время оба молчали, думая каждый об одном и том же, но каждый по-своему. И первым не выдержал этого молчания Роберт Юльевич — слабейший из них двоих.

— Ты вот что… — начал он, глядя в потолок, — ты насчет этого… ну, ты догадываешься, насчет тех костюмов… ты не волнуйся.

Она повернулась к нему, приподнялась на локте, вся мгновенно исполнившись внимания и надежды.

— Я, во-первых… — медленно, с паузами продолжал Роберт Юльевич, — во-первых, я говорил с Бобриковой… с Галиной Викторовной — согласовал…

— Кто это Галина Викторовна? — тихо спросила Катерина.

— Наша костюмерша… И с нашим директором говорил, он в курсе… (это все была неправда, сейчас только придумалось). Никакой надобности в этих костюмах пока нет. Пускай полежат, ничего им не повредит… наоборот, моль не съест, — даже пошутил он.

— А я… прости, Робик, я думала, что их могут хватиться в театре… — робко проговорила Катерина.

— Так мы же их выкупим, — решительно заявил Роберт Юльевич. — Вот еще ерунда.

— Не могут хватиться? — переспросила она.

— Ну, если очень долго не выкупим, может, и могут…

Катерина откинулась на спину, напряженно вдумываясь в эти успокоительные заверения.

— А мы их выкупим скоро? — неуверенно спросила она.

— Ну конечно, выкупим! — с преувеличенной даже твердостью ответил Роберт Юльевич. — Я ведь должен получить премию. И мы их выкупим — эти чертовы костюмы… Еще останется тебе на костюм, — пообещал он. — Солидная премия! А костюм — приличный выходной костюм тебе давно нужен. Или ты предпочла бы платье? Твое зеленое уже никуда не годится. Закажем тебе в ателье — шифоновое: самые модные теперь.

— Людочке надо бы костюмчик… я видела джерсовые, симпатичные, — сказала Катерина.

— И Людочке купим… А весной махнем всей семьей на курорт. Я возьму отпуск, и мы двинем… Куда бы ты хотела? Давай в Прибалтику, а?.. Я когда-то с родителями был там. Море, дюны, сосны… Приемлемо, а? Чудесные пляжи — песочек на десятки километров, идешь себе, идешь, и нет ему конца. И море… холодноватое, правда, но ласковое… набегает волна за волной. Все трое — махнули?

Роберт Юльевич вскинулся и сел на постели по-турецки, сложив ноги.

— Меня в филармонию зовут. Двойной против нынешнего оклад и вообще… положение… Но я поставил условие: прежде чем за новую работу браться — двухмесячный отпуск. И мы поедем всей троицей. Тебе особенно надо проветриться. Людочка тоже поплескается в соленой водичке. Там неглубоко, а ей будет полезно. Пусть закаляется девчонка.

Роберт Юльевич говорил, говорил, он почувствовал себя, как в лихорадке, — по-видимому, не так это просто — понимать, что ты совершаешь предательство: если не убийство, и постараться заглушить, опровергнуть, задавить это понимание.

Он ощущал на себе физически, как ощущают горячий свет, взгляд Катерины, — взгляд тревожил, укорял, раздражал, лишал покоя — очень внимательный и ласкающий, очень любящий — прах его возьми! — любящий взгляд!.. Тут что угодно наобещаешь, только чтоб успокоить и порадовать эти детские глаза — детское у взрослой женщины: чепуха какая-то!

— А хочешь — за границу, в туристскую поездку?! В Испанию, например? Не откажешься? Бой быков, коррида… А? Моя дорогая жена?! Хватит нам нашего прозябания. И на людей поглядим, и себя покажем! Не возражаешь, а? — Роберт Юльевич в поисках, что бы еще такое ошеломительное предложить, возвел глаза под лоб, а в голосе послышалась дрожь. На этом пределе душевного смятения, проклиная все и всех, ненавидя и страдая, он, как в отчаянии, прокричал:

— Дачу купим! Двухэтажную… Я видел в Пахре. Под черепичной крышей. Дворец! Цветы кругом, цветы!.. Флоксы!.. Там знаешь, какие участки? Целые рощи! Свои огурчики, клубника! Хочешь дачу, Катька? Людочке очень полезно, Катька!

Он сморщился, он трясся, нечленораздельный звук вырвался из его глотки.

А у Катерины прервалось дыхание: никогда еще с Робиком не бывало такого. Мускулистые плечи его вздрагивали, красивые, юношески полные губы кривились… И Катерина тоже села, подобрав под себя ногу, и, как ребенка, обхватила его своими сильными руками.

— Бедный мой, любый мой! Бедный, бедный, любый! — повторила она. — Не горюй так! Обойдется… Не горюй, Не горюй… Бедный мой, любый!

— Ах, Катька! — жалобно промычал он.

— Все будет ладно… А меня не стыдись, не прячься. Я ж давно все поняла.

Она инстинктивно, не подумав, соврала — только сейчас из безудержного потока этих его обещаний до нее вполне дошло, что им грозила большая беда — самая большая за всю их безрадостную семейную жизнь: денег на выкуп заклада у Робика даже не предвиделось. Но ее переполняло жаркое, мучительное сострадание любви.

— Я, Робик, могу, — она на мгновение запнулась. — Я возьму на себя.

Он слегка отстранился, сразу начав вслушиваться.

— Я скажу, что ты ничего не знал… Скажу, что я без тебя отвезла костюмы в ломбард, обманула тебя. Ну да… Я сделаю.

И он, сразу же согласившись, принялся молча ее целовать — он точно не ожидал ничего другого. Она медленно повалилась на спину и сомкнула веки, вся расслабилась… Давно уже Робик не баловал ее своим супружеским вниманием. «Пожалела его, а он пожалел меня», — вильнула у нее сторонкой мысль, но тут же капелька горечи растворилась в чувстве счастья от отказа от себя — абсолютного, безоговорочного, безоглядного жертвования собой.

— Ни об чем не думай. Я смогу, я сильная… Ты живи, а я… Тебе нельзя… загубишь себя… Тебе нельзя, у тебя же есть судимость. Живи… Тебе нельзя, нельзя, нельзя, нельзя… — прерывисто лепетала она и вскрикивала.

Он на этот раз почему-то был особенно груб с нею, до боли сжимал ее податливое тело, тискал, точно мстил за ее жертвенность. Он едва удерживался, чтобы не начать браниться: внезапная злоба на то, что он обязан ей, овладела Робертом Юльевичем.