Гарий Немченко - Брат, найди брата

А тогда были и длинные, полные и уважения, и собственного достоинства тосты, и была празелень долин с бредущими по склону серыми овцами, и был каменный минарет, на который когда-то взбирался Пушкин, и была станица Змейская, в новых кирпичных домах сохранившая облик старых казачьих куреней, — значит, если мне ее с таким желанием показывали, мой друг говорил, откуда я родом, значит, сам не забыл тот край, который нас с ним взрастил…

Сняв шапки, стояли мы около пушек с длинными стволами, замерших на бетонных площадках в парке рядом с доро́гой в узкой горловине Эльхотовского ущелья: здесь в сорок втором остановили немцев. Дальше они уже не прошли. Здесь сами горы знают, кто друг и кто враг, хоть и не могли они в ту грозную пору прикрыть собой всех — сколько тут вместе с другими полегло осетин!.. Ничего, ничего, мой друг Алан Салтанович не будет в обиде, ничего, что немножко обождет, — может, мы проскочим на один из отрогов, там до сих пор еще есть ямки от партизанских землянок. Наш главный встречающий, заместитель председателя Кировского райисполкома Изатбек Батяев, двенадцатилетним мальчишкой был у них в отряде связным…

И мы поехали, ничего. И долго сидели потом на краю поросшей кустами терна глубокой выемки и в память тех безусых ребят, кому в борьбе с вымуштрованными в Альпах молодцами из «Эдельвейса» своими жизнями пришлось расплачиваться за каждую мало-мальски приметную родную вершину, пили горькое осетинское пиво…

Ничего, что я стал вдруг об этом?.. Вы поймете?

Несколько лет назад жарким солнечным днем я стоял в Москве у метро «Новослободская», ждал своего троллейбуса… Не помню уж отчего, но настроение у меня было благостное, дружелюбно оглядывал небольшую толпу на остановке, скользил глазами по лицам, и вдруг волосы у меня на затылке приподняло колючим холодком, ожгло шею, кольнуло остренько кожу между лопатками… То был удивительный страх: мне казалось, такого я никогда еще не испытывал и вместе с тем совершенно ясно ощутил, что он тайно жил во мне очень и очень давно — может быть, он родился в один день и одну минуту со мной…

Рядом стоял высокий, с открытой шеей белобрысый парень в серой, мышиного цвета, шапке с длинным козырьком. Он был в распахнутой куртке, на крутом плече висел кожаный кофр.

В троллейбусе я нарочно стал рядом, улучил момент: «Вижу, вы с камерой. Наверное, фоторепортер?.. Мы почти коллеги, я — литератор. Простите профессиональный интерес: откуда эта шапка?» Он улыбнулся дружески — такой симпатичный парень! «Снимали фильм о войне на Кавказе, о егерях… Я был помощником оператора. Понравилась — выпросил одну у костюмерши. Тут на ней металлический цветок был…» — «Эдельвейс?» — «Ну да, цветок я снял, а так ношу, говорят, мне идет, а что?»

Я сказал, что со времен оккупации не видал вблизи этих мышиных шапок. Он рассмеялся: «Значит, похоже?.. А вы еще помните?»

В августе сорок второго в бабушкином доме егеря стояли у нас несколько дней, потом однажды рано утром уехали. На велосипедах. На стенке остался висеть забытый одним из них солдатский медальон. Тетка, которая распоряжалась в доме, строго-настрого запретила всем и близко подходить к медальону и, уходя с нашей мамою отрабатывать немцам, в качестве охраны приставила к нему дочь Юльку, постарше нас с братом. Проблему охраны Юлька решила очень просто: нацепила медальон себе на шею и с ним весь день гайдала по улице…

Она так и красовалась, когда уже перед вечером у наших ворот спрыгнули с велосипедов двое черных от пыли, шатавшихся от усталости егерей. Хозяин пропажи сразу увидел Юльку и первым делом рванул с нее медальон. Второй, больно поталкивая куда придется дулом коротенького автомата, быстро собрал нас вокруг бабушки, велел стоять смирно, отошел на несколько шагов и дал над головами длинную очередь.

То ли со страху, а то ли чтобы умилостивить их, бабушка бросилась в сарай и вынесла кувшин молока, протянула тому, чей был медальон. Он не отрываясь выпил чуть ли не весь кувшин, отер грязный подбородок и вдруг заплакал. Может, рад был, что пропажа нашлась. Может, отчего-то еще…

Когда они уехали, когда отплакала Юлька, которую чуть не убила, вернувшись с работы, суровая наша тетка, мы понаходили в спорыше у ворот гильзы и расставили их рядком на подоконнике. Двенадцать гильз… Помню, как они едко пахли. Я помню!

Выходит — помимо воли, если мороз по коже. Казалось, давно позабытый страх сорок второго года…

Поэтому заждался нас с Теймуразом мой старый друг Алан. Поэтому немножко остыл олибах, который испекла его жена Оля, статная и красивая, с голубовато-серыми глазами русачка.

Министр был в идеальной, с дорогими запонками, рубахе с расстегнутым воротником и в вылинявшем, словно в студенческие наши времена, трико из хэбэ. Посмеиваясь из-под очков, сперва он предложил тост в честь покровителя путников доброго бога Уастарджи, который, спасибо ему, помог гостю благополучно добраться к порогу дома старого друга…

Поздно ночью по безлюдным, уже погрузившимся в сон улицам шли мы в гостиницу «Владикавказ». Из темноты парка на берегу Терека сквозь слитный шум воды тонко доносились пугливые голоса павлинов. Под светом стоявших на мосту фонарей река была как черненое серебро. От ломких, с крутыми горбами, волн наносило снеговым холодком.

Ощущая затылком тепло гостиницы, я постоял немного в дверях, приподнятой ладошкой еще раз помахал моим оглянувшимся друзьям и вошел в холл…

Видели вы, конечно, и не раз, так или иначе выполненные панно с изображением карты Родины?.. Такое вот всем знакомое панно, только очень большое, может быть, три на шесть, а может, и чуть побольше, висело в холле гостиницы, и, как бы желая отметиться на новом месте, а заодно взглянуть на давно знакомые города, в которых когда-то жил или просто бывал, я остановился напротив, первым делом нашел Орджоникидзе, а потом поднял глаза на Эстонию, на Таллин и привычно заскользил взглядом вниз и направо…

Панно было красочным и рельефным, там, где положено быть большим городам, висели крупные, с доброй чеканкой бронзовые кругляши — каждый со своею символикою. Минск с неизменным зубром. Хлебный, пшеничный Киев… С горными пиками над высоковольтными линиями, с виноградными лозами Кавказ. Средняя Азия. Сибирь… Тут столиц уже не было, тут за бронзовый, с чеканкою, герб надо было как следует поработать, ясное дело — повкалывать. Заводы Омска. Нефтяные вышки Тюмени. Потом сразу — Новосибирск, за ним Красноярск, Иркутск.

Не было моего Новокузнецка Не было Кемерова над ним. Не было Томска.

Зато посреди бронзовых сосен и елей красовался гигантский самосвал с задранным кузовом. Под кругляшом была надпись: Максимкин Яр. Что за чудо?