Гарий Немченко - Брат, найди брата

И тут не виноваты ни я, и ни мама, виновата жизнь — мастерица завязывать узелки…

А может, мне и в самом деле не надо было ехать в Сибирь?

Когда мы заканчивали факультет и нам предстояло вот-вот распределяться, мой дружок Йожеф Саси, венгр, жалея меня, советовал: «Конечно, если ты не можешь жить в Будапеште, то лучшее, что тебе остается,— это Москва… Самый хороший вариант, да. Не хочешь оставаться в Москве — возвращайся на свою Кубань. Понимаешь, что я хочу подчеркнуть: на с в о ю. Там твои корни. Для писателя это главное. А что ты будешь делать в Сибири? Изучать новый край? Поедешь опять учиться?»

Рассудительный Йожка!.. Уже, выходит, чуточку поостыл. А когда мы после четвертого курса ехали с ним на практику в Кемерово, я не мог оторвать его от окна. Простаивал сутками. Если бы не его стайерская закалка, если бы не эти ежеутренние пробежки на Ленинских горах, после которых он возвращался в общежитие с мокрым пятном на фуфайке между лопатками, не знаю, выдержал бы. «Спать пора, Йожка!..» Он отмахивался: «Высплюсь у себя в Будапеште! — и в который раз не без ехидцы начинал рассуждать: — Теперь-то я вижу, что ты настоящий русский человек. Весь этот простор тебе… как у вас говорится?.. Как так и надо! А ты можешь понять мадьяра?.. Мы уже двенадцать Венгрии проехали… А сколько еще?»

На обратном пути было то же самое, опять голос у него был и радостный, и немножко печальный: «По этой дороге ехали когда-то предки мадьяр. Почти две тысячи лет назад. Только дорога в то время была, наверно, похуже, а?»

Ну вот, а теперь он, видишь ли, весь из себя — с головы до пят — европеец: И главный город Европы — это, конечно, Будапешт…

А во мне, наверное, все еще бродила кровь моих прадедов. Все еще играла казачья вольница.

И куда это, казалось бы, — с Кубани? От добра добра не ищут. Чего его искать? Оно рядом. На нем стоим. По нему ходим. Вон какие дорогие стали теперь дома, люди едут сюда и едут… Одни работали где-то на шахте в Норильске и потихоньку дожидались кооперативной квартиры в Армавире. Другие, откуда-нибудь с Колымы, сразу платили любую цену. Третьим, приехавшим на разведку из Ахал-Калаки, хоть как-либо зацепиться, а там… А кто-то, не сумевший нажить и лишнего рублика, соглашался буквально на все: лишь бы для детишек его, которым в другой стороне не климат, для детишек с личиками, похожими по цвету на картофельные ростки из подпола, — побольше яркого солнца, побольше вольного воздуха… И всех принимала, всех утешала, всем давала надежду богатая и теплая моя родина.

А у тебя, выросшего в Предгорье, в доме, с крыльца которого по утрам видать розовую макушку Эльбруса, сердце отчего-то щемит и щемит… Хоть все это прекрасно, тебе не этого всего надо: ни тепла, и ни сытости… И тихонько звучит почти неслышный хруст корешка. И вот уже покатился, покатился, покатился!

Это лишь вчера ты имя бога узнал — Уастарджи. А покровителем твоим он стал уже так давно!

Разве в родном Предгорье, где живет столько титулованных стригалей, в том числе чемпионы мира, не ждут тебя на шумный праздник пастухов с щедрой ярмаркою посреди просторного колхозного двора? С огненным шулюном, после которого усы твои, каким их мылом ни мой, неделю будут попахивать барашком? С протяжными печальными вскриками из самой души, старинными песнями, которым осипшими от самосада голосами еще подтягивают дедки с Георгиевскими крестами на новенькой, подаренной только что отслужившим внуком солдатской рубахе… А потом с однокашниками, зоотехниками, врачами да агрономами, мимо поросших ковылою древних курганов мы поедем к развалинам тысячелетнего храма, от которого осталась только каменная апсида, на городище рядом с ним, открытое нашим учителем по истории Ложкиным. И мимо бьющего фонтаном целебного источника, вокруг которого растет почти метровый зверобой с крупными, как у ромашки, цветками, мимо крошечного рядом с ним озерка, к воде которого ранними, еще задолго до рассвета утрами длинноухие зайцы наклоняют мордочки рядом с лисицами и шакалами, мы поедем в Кувинское ущелье. Ловить форель.

Знаете, как называются станицы вокруг родной моей станицы Отрадной? Называются они так. Удобная. Спокойная. Бесстрашная. Надежная. Упорная. Благодарная. А?!

Но ты вдруг покупаешь билет на самолет, который уносится совсем в другую сторону… И через пять часов лета он полчаса еще будет снижаться над сизой газовой пеленою, под которой прячутся черные пики терриконов, закопченные бока металлургических цехов, разверстые ямы действующих нынче карьеров и незаросшие провалы заброшенных — тот самый «лунный пейзаж»… Снижаться над городами, которым эта братва — оторви да брось — монтажники дала свои особенные названия. Нью-Кузнецк. Это ясно. Рио-де-Киримоново. Значит, Кемерово. Лос-Анжеро-Судженск. То, что на самом деле без «Лос». И Киселёпьевск — то благословенное место, где сливаются два бесконечных города, Киселевск и Прокопьевск, и где на весьма условной, проходящей шоссейкою, огородами, горницами и баньками границе всякий после трудов праведных отдыхающий человек может лежать себе сколько угодно, потому что любой сержант милиции — хоть с той, а хоть с другой стороны — поклянется вам: это — чужой!..

Если полетите в конце квартала, когда Кузбасс поднажимает, а тем более в конце года, и с погодою вам крупно не повезет: день будет слишком тихий и солнечный — самолет пойдет на запасной аэродром, и заодно вы посмотрите еще один славный сибирский город — Борнеаполь. То есть, конечно, Барнаул.

Штука вообще любопытная, и правда: на знаменитом нашем Запсибе, начиная со Славы Карижского, почти все комсорги были всегда кубанцами. После Славы — Витя Качанов, краснодарец. Коля Шевченко — то же самое. А Коля Тертышников? А Дима Богачев? А Валера Романов? А Саня Азаров?.. Но справедливости ради надо сказать, что больше всего крови попортили им тоже кубанцы, особенно ребятки — палец в рот не клади — из Антоновской да из Западной автобаз. Почти все записные «ходочки», все крикуны-правдоискатели, готовые тут же, чуть-чуть прораб не уважил, «задрать ящики» на своих самосвалах… А кто был первый милиционер на Антоновской площадке? Вся наша Советская власть на первых порах — Паша Луценко, землячок. А кто ему больше всех насолил? Было дело, жаловаться по-дружески: тоже они, станичники.

Этим своим воспоминанием я вовсе не хочу, так сказать, фальсифицировать историю и провести хитрую мыслишку, что Запсиб построили кубанские казаки, нет… Не о том речь.

На открытой веранде в зимней сырой Гагре, низко клонясь над тарелкою с хашем, исходящим духовитым парком, Юрий Павлович, Юра Казаков, говорил, заикаясь больше обычного на чуждом для его чуткого уха слове: «С-старичок!.. Тебе надо забыть, что такое — З-з-запсиб. И станешь хороший русский писатель».