Гарий Немченко - Брат, найди брата

Слово, мальчик, придумал не я. Это старое слово. От предков.

Так бывает. И так быть должно.

Представляю себе картинку: как после полуночи входит к себе домой веселенький Крошкин в распахнутом сером плащике, с кепкою на макушке и в замызганных сапогах, как пошевеливает пальцами, словно все еще продолжает дирижировать одному ему слышной музыкой, и тут в коридоре появляется не смыкавшая глаз его жена, молча окидывает его оценивающим взглядом и, увидав припухшие, все еще сложенные трубочкой губы, также молча наклоняется, за носок поднимает с пола очень — по причине большого размера — тяжелую, от бесконечных дождей давно не просыхавшую свою туфлю и опытной рукою с маху припечатывает каблуком не успевший омрачиться руководящий лоб своего супруга.

— Мамочка! — приподнимая скрещенные руки, кричит Крошкин. — За что, мама?!

Так оно и бывает!..

Еще пять минут назад я терпеливо корпел над очерком о родной станице. Вот начало: «Хмурым осенним вечером после дня суеты в слякотной продрогшей Москве, когда вдруг затоскует душа не только по теплу и свету, но и еще по далекому чему-то, без чего и жить-то нельзя, ставишь на плитку чайник и начинаешь доставать бумажные свертки да холщовые сумки с травами…

Коричневатый, с цветами чуть посветлее, покорно слежавшийся зверобой ломаешь без всяких усилий, только хрустит; потерявшие белизну зонтики тысячелистника бросаешь в пустой кофейник абы как, зато с душицей потом принимаешься колдовать: сухие растопырки осторожно отделишь одна от другой, аккуратно чуть-чуть укоротишь и поверх всего остального бережно определишь в посудине стоймя. А зальешь все это крутым кипятком, с ней происходит чудо: когда упругий пар по тонкой трубочке стебелька заструится вверх, распрямятся вдруг мятые щитки тонконогих метелок, поблекшие венчики встрепенутся, начнут распускаться на глазах, скроют под собой сохлую зелень околоцветников и, как средь знойного марева в июле, нальются и последний раз полыхнут удивительно нежным розовато-сиреневым цветом.

Прощальный этот миг чем-то похож на кроткое свечение безмолвной зарницы: она лишь слегка приподняла черное ночное небо, земные очертания только напомнила…

Однако уже разбужены видения.

Матерь сокровенных видений — душисто-горькая трава материнка с холмов моей родины!»

Благостное такое начало…

Дальше должно пойти, как ясным утром зимой спускались мы с коша на санях и, глядя на алую макушку Эльбруса невдалеке, на укрытые снегом белые пригорки под нами, я все покачивал головою и вздыхал — вот, мол, какая красота! — а старый конюх посматривал на меня, очень довольный, и все поворачивал по целику то влево, а то вправо, и мы все ехали, ехали — то вниз, к хутору, где ожидала меня машина, а то опять почему-то вверх, и я наконец спросил: а не очень, мол, долго едем?..

Дед усом шевельнул: «Да тебе ить, погляжу, нравится?..»

Я откликнулся благодарно: «Сто лет на санях не ездил, ну еще бы!»

«Вот и покатайся, а что? — сказал он. — Куда это нам спешить?..»

И опять повернул от хутора — оказывается, он, как мальчишку, катал меня!

Звали его дед Жора, так он тогда отрекомендовался у пастухов, а фамилию я забыл, помню, что записывал, точно, а если записал — значит обязательно забудешь, у меня это как закон. Да только разве можно доброго человека, на несколько счастливых минут вернувшего тебя в далекие времена детства, оставить в очерке без фамилии?..

И я прикрыл колпачком перо, отложил ручку и полез в нижний ящик за блокнотами: дед Жора… дед Жора.

Чисто синело небо, пахло на морозце стариковой махоркой и отлетающим от лошади теплым парком, еле слышно все еще поскрипывали санки…

Я перебирал странички плотных, в четвертушку листа, записных книжек в твердой обложке, которые брал обычно в дорогу, наткнулся на подчеркнутое красным фломастером слово «оркестр», принялся было искать дальше, но потом вдруг вернулся назад: «Оркестр!..»

Почему это все-таки подчеркнуто? Почему — с восклицательным?

Еле слышно он уже зазвучал, этот оркестр, и я сидел за столом и тихонько прислушивался к себе: где играет?.. Может, как раз в станице — тот самый, который давно, еще до войны, создавал мой дядя, бывший «воспитанник» из военного оркестра в Сухуми, волею судьбы помотавшийся потом по белу свету больше, чем надо бы, и наконец осевший на родине, где дружки — «духачи» зовут его по старой памяти теперь с собой лишь тогда, когда идут «прятать жмурика»…

Почему-то я сразу понял, что нет, не там, а как бы в другом пространстве и в другом времени — да вот, на Антоновской площадке, где я прожил чуть ли не столько, сколько в станице, на Антоновке, да, теперь я знал это наверняка, и в мгновение ока из заснеженного Предгорья, с окраины родной Кубани, перенесся в Сибирь, под Новокузнецк, и музыка тут же сделалась слышней, выходит, верно, это Антоновка, только какой оркестр?

Тонко продудела труба, ударили, всплеснув, тарелки фанфар, ухнул барабан… Женский оркестр с нашей новостройки! А барабанщицей была… Кто же в том оркестре была барабанщица?

Девчонок тогда собралось на стройке хоть пруд пруди, а женихов — раз-два, и обчелся…

Эх, как они играли, наши девчата, как играли, когда потом встречали мы первый эшелон с демобилизованными гвардейцами! Звонкая надежда на скорое счастье рвалась из начищенных мелом раструбов, взвивалась в светлое от догоравших берез белесое небо, осыпалась на прыгающих с подножек широкоплечих красавцев, а барабан, встречая каждого, кто только появлялся в дверях вагонов, постанывал в радостном изнеможении: ах!.. ах!.. ах!..

Нет-ка.

В этом, который я слышал теперь, оркестре пока продували трубы, пока лишь прилаживались к серебряным мундштукам… Ребята-монтажники из «музыкальной» бригады Жени Черникова?

Самолетом их отправляли из Новокузнецка куда-нибудь на край света — то в Ковдор, а то потом в Южно-Сахалинск, чтобы прошедшие огонь и воду командированные наши сварные на митинге по случаю пуска обогатительной или какой-нибудь другой хитрой фабрики услышали бы обязательно «свою» музыку. И они, черниковцы, получали по мерке неразбавленного спирта из рук Папы — своего управляющего Толчинского, когда в последний путь провожали тех, кому не повезло… А проводили они самого Папу? Прошедший Курск и Орел бывший танкист, после второго инфаркта он все-таки расстался с этой братвой, с монтажниками, решил напоследок поберечься, стал в институте преподавать, утих, но было уже поздно, третий инфаркт достал его, когда он стоял за кафедрой… Хоронил Папу весь Новокузнецк, так оно и должно было быть, но я только сейчас, когда теперь прислушивался к себе за рабочим столом, вдруг с уверенностью подумал, что у Владимира Григорьича, у Володи Толчинского на похоронах играли конечно же наши «старички» — Женя Черников с хлопцами…