Гарий Немченко - Брат, найди брата

И тут я увидал эту старушку, такую среди самоуверенной деловитости потерянную, и невольно спросил у нее, почем яблоки, и удивился: «А почему, это, бабка, так дешево?!»

Она печально и тихонько сказала: «Да мне, мой внучек, лишь бы скорей продать…» И в голосе у нее послышалось столько простоты и сердечности, что никак нельзя было не спросить: а что такое, мол?.. Что случилось?

Может, ее нечасто об этом спрашивали? Редко с нею тут заговаривали? Или настроение у нее в тот день было особенное?..

Она пригорюнилась, проговорила вдруг так, словно мы с ней уже кто знает сколько знакомы:

— Случилось, внучек, еще давно… Еще в девятнадцатом. Когда к нам белые пришли. До этого, перед германской, хозяин мой яблоньку посадил, а тут она в первый раз хорошо родить собралась, стояла в самом цвету. А у меня доченька была… Младшая. Но что правда, то правда: бой-дивчина. Со старыми казаками заспорила, пошла им поперечь, вот и решили они ее проучить. К яблоньке к этой привязали и давай плетьми… Пока, мол, от своего не откажешься, до тех пор терпи… А ты, по лицу видать, здешний, ты и сам знаешь, что такое норов казачий. Уж если уперлась, «брито», то уж хоть кол на голове теши, а «стрижено» сказать не заставишь… А заступиться и некому: отец ее так на германской и остался, только и того, когда соседи домой повертались, два «Георгия» привезли… А братья далеко, аж в Крыму где-то, один у белых, а другой у красных верхами друг за дружкой гоняются… Ну, и забили до смерти. Только с невестками да с внучатами так я на всю жизнь и осталась… А на яблоньку, ну, как порчу кто напустил — даже если и зацветет когда, то и опупочка не дождешься, еще до этого облетит вся. Как память доченькина стояла, росла да матерела. Бывало, гляну на нее — аж до неба стала высокая! А потом на меня, веришь, как затменье какое нашло: «Да что ж это она, думаю, всю жизнь без единого яблочка?» Решила ее спилить да порубать на дрова. Уж и соседских ребят пригласила, и за бутылкой в сельпо сбегала, и закуску на стол поставила… Слышу, а они пилкой: ширх-ширх!.. Тут я как закричу да из хаты как выскочу: «Ой, ребяты, да простите меня, что я вас заставила, а меня, грешную, пусть господь простит — ну как же я такое могла?! Да что ж я чуть не наделала?..» Угостила их и отправила, а сама слегла тут же, да так сильно переболела, еле живая осталась, и наши, и соседки все думали, это уже и все… А яблоня весною как зацвела!.. Верите, вся станица приходила смотреть, как она цветет. Да как пошла родить, как пошла! Одно в одно яблоки, да такие душистые да вкусные, да не то что червяка внутри, а даже сверху никогда и комашки никакой на них нету… Я уж их и сушить да посылками, и знакомым раздавать, а много ты раздашь, если — станица да почти у каждого своя хата да свой сад? Пропадут, думаю!.. Рази не грех? И первый раз в жизни давай собираться на базар… А как приехала да как посмотрела, какие тут цены, да как люди по яблочку выбирают, да как у городских-то детишек глазенки блестят да слюнки текут, пока он дождется, когда ему мамка яблочко в руки сунет… Чего я тогда только не попередумала! И про доченьку свою. И про сыновей. И про яблоню. И про себя, старую да уже больную… И про весь белый свет. Про всех-всех. Это ж я, думаю, не раскумекала тогда, что и с яблонькою-то нашею тоже какое горе приключилось… Недаром же, пока они доченьку стегали, на ветках все до единого цветки пообсыпались. Может, деревце от стона да от крика людского тогда оцепенело? Может, в тот день и обесплодела моя яблонька? И уж когда только пилкой ее ребяты поранили, тут она и вздрогнула и в себя пришла, тут она и очнулась… А может, думаю, так? Только тогда она снова по весне и услышала, как от земли соки в нее ударили… И уж если, думаю, господь возвратил ей материнство, то моя доля — яблоки сбирать да отдавать добрым людям. Чтобы ни одно не пропало. Ни одно не погнило. Грех!.. С той поры и радуюсь всякую весну, и всякое лето потом маюсь. Другие яблони через год родят, а моя теперь — ну каждое лето — без роздыха!.. Мне и в гору некогда глянуть: и нарвать-насбирать, и на машину до города пристроить, и на базаре с утра до вечера отстоять… Оно и так бы людям тут сразу роздал, да и спасибо, что взяли, не погнушались, да только человек, он ведь, внучек, такой, что ему чем ни дороже, тем вроде того что надежней, а если дешевле, а то и совсем задаром, значит, думает, что-то уже не так… И смотреть начинают, как будто я не в своем уме, а там и сторонкой старуху обходить. Вот и стою, продаю потихоньку. Чтоб не пугались да брали и у меня. Да еще чтоб дорогу до города оправдать, а то у меня другой раз, бывает, концы с концами не сходятся, такая торговка, а шоферам, и что, им бумажку отдай, а там, как ты хочешь… Тут, правда, в последнее время один наш шофер, мальчишонка совсем молоденький, когда увидал, что не спекулянтка, стал ко мне относиться… Да он и под двор теперь подъедет, и сам бежит за мешками, и на базаре все скинет, а когда не спешит, да еще и весы на прилавок принесет, такой добрый да увежливый, а денег никогда ни копеечки… А что эти маклаки рядом станут, дак я к ним уже привыкла, когда кто не так глянет на меня, а то, бывает, и крикнет, отвернуся да «отче наш» про себя пошепчу, оно ко мне и не пристанет — ни глаз дурной, ни грубое слово. Господь, он все видит. Спасибо ему, хранит… Так что не сомневайтеся, внучек, берите у бабушки, у меня они совсем дешево, только куда вы положите?

И тогда я достал из кошелька свой совсем не длинный, с комсомольской стройки, рублишко, положил на прилавок рядом с весами и обеими руками оттопырил рубаху на груди… А что касается голоса, то не свой он был, потому что ведь тогда, молокосос, и в самом деле считал себя уже всякое повидавшим бродягою, но тут вот вышла заминка — неожиданно навернувшиеся слезы вдруг щипнули у бродяги глаза.

Как поздно это все бывает потом, ну как поздно!…

Помню, как во времена своего беззаботного студенчества, когда был дома на летних каникулах, я повез в соседнюю станицу, к сестре, мою родную прабабушку, уже тогда очень старую, но еще и при светлой памяти, и достаточно бодрую… Перед крутым подъемом она вдруг громко, на весь автобус, потребовала остановить, водитель зачертыхался, но стал, и я выскочил за бабушкой следом, думал ей плохо, но она заспешила по обочине в гору, только за нею поспевай, а когда мы уже догнали поджидавшую нас на горе машину, сели на свои места и шофер, снова ругаясь, спросил, что такое случилось, она с укором ответила: «Вот интересные!.. Мы, когда на покос, бывало, ехали, всегда тут слазили с брички, чтоб легче лошадям… А если она теперь железная, что нее ее — и жалеть не надо?»

Вокруг нас, что называется, грохнули, а хотевший, видимо, что-то сказать шофер только поперхнулся и всю остальную дорогу оборачивался и лишь ошалело смотрел на бабушку, а я сидел рядом с нею красный, как вареный рак, мне было стыдно, мне казалось, что моя девяностолетняя бабушка перед всеми нас оконфузила…