Гарий Немченко - Брат, найди брата

— А завод какой! В самом деле — отгрохали!

— Ты уже был там, что ли?

— Дядя Витя сам на бюро, а меня к какому-то дяде в машину посадил, по дороге нам встретился, и он меня провез по заводу, Александр Петрович.

— Какой Александр Петрович? Как фамилия?

— Не знаю. Он сказал, что ты знаешь. Он тебе привет передал.

— Ну и что тебе на заводе — больше всего?

— Улицы!

— Нет, на заводе?

— А я и говорю: «Доменная». «Улица коксохимиков». «Улица сталеваров».

— А-а, — сказал я. — Эти улицы! А еще?

Он слегка подумал, я даже представил, как он хмурится, чтобы нужное слово подобрать:

— Понимаешь что: тут все работают!

— Во-он как! — уже насмешничал я. — А должны были выйти тебя встречать, что ли?

— Нет, просто когда мы были в Краснодаре на практике, там все стояли, курили… Да и в Москве на заводе были. Тоже стоят и курят. А тут работают. Как будто им некогда!

Хотел было его тут же повоспитывать, сказать что-либо суровое о пролетарских — не забывай, брат! — традициях Москвы, но вдруг представил, как улыбается сейчас, рот до ушей, какая-нибудь молоденькая, соединившая их со мной телефонисточка, как она тает вся — бальзам ведь на душу, сукин кот, льет! А то его там не заслужили!..

И я сам расплылся и только сказал ему:

— А ты думал?! Там так.

…Потом она бежала впереди меня, то и дело приседала, еще бы, столько терпеть, даже такой танкер не выдержит, возвращалась, помахивала хвостом, влажной мордою тыкалась в колено, заглядывала искоса в лицо, опять по своим делам убегала, деловитой трусцой кружила вокруг деревьев и снова принималась со мной заигрывать: я, мол, слушаю, внимательно слушаю, ты продолжай.

И я продолжал.

Понимаешь, говорил я, какое дело: там так. Ты щенком была, мы тебя только взяли, сами еще не знали — зачем. Ох и плохо нам было!.. И решили лететь. И вот иду я по улице, сгорбился, а мороз! Это тут у нас слякоть. А там зима так зима. Да ты помнишь, какие там зимы! Но это мы с тобой уже после поехали… А тогда я шел, вот так сгорбился, еле плелся, и кто-то толкнул меня и на лицо свое показал, я сперва не сообразил, шел себе дальше, а потом второй меня задел, ткнул вот так пальцем, снова до меня не дошло, пока кто-то, проходя, не сказал торопливо: «Трите, трите!..» Тут я понял: щека! Она у меня давно отморожена. Опять, значит, побелела. Но я тогда туго соображал. Как заторможенный. А мне уже на ходу подмигнул четвертый и перчаткой провел себе по скуле, а пожилая женщина с сумками в руках, вот ее я прекрасно запомнил, остановилась передо мной, подняла перетянутый платком подбородок: «Что жа ты, милай?!»

Кто тебя и где так еще пожалеет? Как меня тогда в Кемерове. На Советском проспекте.

Мне, собака, стыдно тебе сказать, но я не стал тогда тереть щеку. Я только выпрямился. И шел. И глаза у меня были, наверно, как у тебя. Преданные собачьи глаза. И почти все, ну, поверь, почти все, как ни торопились, порывались мне это, насчет щеки обмороженной, сообщить, а трое лохматых парней остановились, когда уже пробежали мимо, и один крикнул: «Эй, ты!.. Ты что, совсем уже?! Хлёбальник разотри!» И видок у них был! Такой решительный, как будто сейчас вернутся и сами за мой «хлёбальник» примутся, если тут же не разотру… Я чуть не плакал тогда, собака! А может, потихоньку и плакал. Там так. Холод, он делает людей лучше. Если он общий. Черт с ним, с хлёбальником, верно? Да пусть он совсем отмерзнет, если оттаивает душа. А там так. Никогда не трогай лохматых, собака. Никогда! Да и вообще: думай ты про всех про нас хорошо. Долго нет дома, не спеши делать вывод, что про тебя мы забыли. У магазина привязали, не решай, что навек. Оставили на денек у друзей, не подозревай, что мы тебя предали. Кто тебя, недотепа лохматая, предаст?! И если я вчера почти целый дель промолчал, это вовсе не значит, что я с тобой и не заговорю теперь больше и дремучая башка твоя и совсем одичает… И не дергайся, и не думай ты еще про нас про всех никогда, что так или иначе всем вам дорога — обратно в лес. Не затем же мы вас из первобытного тогда еще леса тысячелетиями на свет божий вытаскивали, чтобы снова вы потом разбежались и уже без нас издыхали от стронция… Видишь, я о чем?.. Ничего такого просто не может случиться, пока он сидит рядом с женщиной, о которой час назад ничего не знал, и рубает себе этот борщ.

А там пока так.

…И у меня было ощущение, будто мальчишка, мой сын, доплыл. Что достиг наконец-то дальнего берега и там ему протянули руку.

Новокузнецк — с. Славино — Москва — с. Кабяково

И настал день, когда Дружок наконец понял, чего хотят от него мальчишки. Стоило Никите негромко свистнуть, как собачонок вылетел из-за дома, цапнул Андрюшку повыше щиколотки, рванул за штанину, а потом еще вдруг упал кверху лапами и через спину перекатился — совсем как бешеный!..

Мальчишки громко закричали «ура», замахали руками, как футболисты по телевизору, а потом сели на верхнюю ступеньку крыльца, и Никита полез в карман за сухариком.

— Кому говорил, научится? А ты не верил!

Андрюшка только приподнял плечи: кто же и в самом деле знал, что Дружок таким способным окажется!

— На тебе за это сухарик, на! — приговаривал радостный Никита. — Ах ты, мой умница, ах ты, песик!

Передними лапами Дружок стал на ступеньки и вытянул лисью мордочку. Глаза у него были слегка прищурены, едва открытая пасть, когда он осторожненько брал сухарик, мелко подрагивала, и весь вид Дружка словно говорил: вы посмотрите, какой я дружелюбный да вежливый — разве я могу ни с того ни с сего кого-либо цапнуть?.. Это если уж очень просили — тогда, пожалуйста!

— Ну так что? — спросил Никита. — Кого первого кусать будет?

И Андрюшка Пинаев опять плечами пожал: не знаю, мол!

Рядом тягуче скрипнула дверь, и на штакетном заборчике повисла бабка Подьячиха:

— Чего орали как оглашенные?

Никита сразу нахмурился:

— Ничего мы не орали.

— Как же не орали, когда я слышала?

— Ну, крикнули тихонько.

— Да где же тихонько, когда я тарелку уронила — упала да разбилась?!

Что ты тут скажешь? Никита промолчал. Но для бабки Подьячихи и это плохо.

— А чего ты не разговариваешь? Чего сопишься, как сыч на крупу?!

Встали мальчишки с крыльца, не сговариваясь, пошли к палисаднику. Андрюшка обернулся, спросил:

— Что ж теперь, и крикнуть уже нельзя?

— А ты не огрызайся! Ишь, взяли моду — огрызаться! — кричала в спину бабка Подьячиха. — А то я поогрызаюсь! Скажу матери, она тебе даст чертей! Иди в свой двор и там ори сколько влезет, там и огрызайся!

Но они уже завернули за угол.