Гарий Немченко - Брат, найди брата

И этим с головой себя выдать.

Сам я беспощадно казнился другим: зачем, в самом деле, нужна была эта дурацкая поездка?.. И правда, вместо того чтобы в тепле да уюте жить всегда вместе, жить к у ч е ч к о й, как прабабушка говаривала, как вслед за нею уже с безысходной тоской в голосе повторяла мама, мы с неизменным упорством разъезжаемся, мы все, куда-то стремительно и вечно опаздывая, спешим сами и все чаще и чаще отправляем теперь сына — зачем?!

А может, думал я тогда, в этом есть какой-то, временами ощущаемый мною почти с физической болью, свой тайный смысл? И за этим кажущимся спокойствием, с которым покупаешь ему билет или посылаешь в очередь за ним его самого, за этими скупыми и даже как будто небрежными, которыми провожаешь его, словами есть своя пугающая разгадка?.. Нам ли, видевшим столько слез, пролитых лишь на одном вокзале, на Армавирском, слышавшим столько жестоких упреков, что не похожи на остальных, которые сидят с родителями, детей, нам ли не знать, что жить «кучечкой» — это мечта, которая не сбывается уже почти никогда… Разве можно жить вместе, рядышком, если не сбывается даже другое: чтобы все были живы как можно дольше. Еще хоть немножко. Еще хоть чуть.

Может быть, думал я, все еще тянется для нас жестокое время, когда мы просто не можем позволить себе думать о длинной жизни впереди, и потому незаметно для себя потихоньку готовим его обходиться без нас и, спасая от одиночества, которое ему еще только предстоит, учим искать тепла там, где, может быть, его уже не осталось, а то и не было вовсе… Может, так?

Пробовал утешить себя: ничего! Вот он уже какой л о ц м а н стал. Не пропадет.

Впервые вдруг пришло в голову: а почему это прабабушка, когда хотела сказать, что мы уже совсем выросли, так и говорила нам: л о ц м а н в ы д у л.

Надевал очки, листал Даля.

Удивительное дело: обращался к нему всегда, когда всплывало в памяти произнесенное много лет назад чье-то слово, и в толковании его всякий раз было и подтверждение родства с теми разными землями, откуда пришли на Кубань довольно далекие теперь мои предки, и ощущение слияния этих земель в одну-единую… Все в этом словаре — и как одевались они, и что за пищу ели, и какой инструмент держали в руках, и чему они радовались, и над чем потешались… Как-то я подумал: для тех, кого не посетило модное нынче искушение обнаружить в третьем своем колене бабушку-дворянку или повесить на стенку купленный в антикварном салоне на Фрунзенской набережной портрет прадедушки, тайного советника, который только потому тайным и является, что никому не известно, откуда взялся, может быть, для всех нас этот словарь — общая, одна на всех народная наша родословная?..

Перебирал тогда страницы и думал: а что, если в роду у нас были волжские бурлаки?.. Что, если кто-то ходил на Каспий уже оттуда, уже с Кубани? Или в этом слове — дальний отголосок от шума еще тех, Днепровских, порогов?

Вместо будильника я поставил на тумбочку рядом с кроватью телефон, но не он меня разбудил. Проснулся я от того, что холодным своим сухим носом толкала в плечо собака. Пока я приподнимался на кровати пока с удивлением и чуть ли не с ненавистью глядел на телефон, она притащила из прихожей висевший на гвоздике ошейник, положила на коврик и распласталась перед ним на полу, вытянула морду так, что большие ее уши аккуратно расстелились по обе стороны. Внимательно смотрела на меня черными, чуть скошенными глазами, и во взгляде у нее не было осуждения, а было только глубокое, но словно отстраненное от меня раздумье о собачьей жизни вообще: вот, вывел, мол, вчера на пяток минут, а что же сегодня — и вообще не собирается?

И тут он зазвонил, залился почти без промежутков. И без обычных этих вопросов с московской станции, тот ли, не тот ли номер, женский голос свойски спросил:

— Не разбудила? Это Новокузнецк. Тридцать восьмая. Даю трубочку сыну.

— Привет, — сказал я. — Почему ты сразу не позвонил?

— А сегодня пятница, ты забыл? Ты по пятницам отсыпаешься.

О слове «отсыпаться» у него были пока свои понятия.

— Как ты долетел? — спросил я и вдруг понял, что он скажет: «Нормально!»

Он так и сказал.

— Встретили тебя?

— Ну а как же, дядя Витя Вьюшин встречал, а Поздеев на даче.

Значит, про себя уже все-таки сомневался Поздеев, что по-прежнему он — комсорг. Или просто забегался?

— А от кого ты звонишь? От дяди Вити?

— Нет, от Надежды Филипповны. Из ее квартиры.

— От какой такой Надежды Филипповны?

— Она же тебе сказала, тридцать восьмая. Это ее номер на работе.

— И ты у нее дома? А что ты там делаешь?

Голос у него звучал буднично и даже чуть снисходительно:

— Картошку помогаю чистить. Обедать сейчас будем.

А я уже готов был взорваться:

— Слушай, не валяй дурака! Или толком все объясни, или дай-ка лучше трубку Надежде Филипповне.

Все так же снисходительно он предупредил:

— Как хочешь, только ей некогда, у нее вода закипает.

— Откуда он у вас взялся, Надежда Филипповна? — спросил я, когда она взяла трубку.

— А-а-а! — пропела она. — Это я уже сама потом узнала: товарищи ваши сказали ему счет, чтобы домой в Москву позвонить, а он его, конечно, забыл. Попробовал так заказать, а Москва занята, работы много. Он говорит: а можно — одну минуту по срочному? У меня — рубль. А когда фамилию назвал, я девчонкам и говорю: так это же…

И от сердечной, словно мы с ней сто лет знакомы, простоты в голосе мне вдруг сделалось так спокойно.

— А что ты делаешь, я спрашиваю? — продолжала она рассказывать. — Говорит, город смотрю. А ты обедал? Нет, не обедал. А я как раз собиралась борщ сегодня варить. Пойдем, говорю, накормлю тебя, от меня и позвонишь…

Я стал было говорить что-то такое: спасибо, мол, конечно, большое спасибо, но чего это вдруг ни с того ни с сего парня баловать, какой еще борщ!.. Но этот ее тон, не только из-за расстояния не потерявший теплоты, но будто набравший ее еще больше, совершенно обезоруживал.

— О-ой, вы скажете! Ну, какое это летом баловство!.. Наконец-то и к нам пора пришла, все поспело, всего понавезли, вы бы на базаре видели. Чего его сейчас не сварить?

Там у них, видно, и в самом деле закипело, кто-то наверняка позвал ее, может быть, Жора, и она опять ойкнула.

— Ну, сбежит! Передаю ему трубочку.

— Слушай! — сказал я ему уже весело, но как бы и с осуждением. — Ты, я вижу, там неплохо устроился!

Он ответил:

— Нормально. А что?

— Да нет, ничего. Как тебе город?

— Громадный город! Я и не думал, что он такой! А ты меня все в Майкоп да в Майкоп!

Ну конечно, это я. И силком отправил его туда. И заставил бросить там дружка, выпросить тридцатку у бабушки, чтобы к девочке в Коктебель слетать, давно не виделись, — тоже я!

А он частил: