Гарий Немченко - Брат, найди брата

— Ну, чего лыбишься? Кто купил?

— Крестный мой.

Андрюшка откровенно позавидовал:

— Лафа тебе! — и тут же о другом: — А ко мне знаешь кто приехал? Братан троюродный. Из Краснодара. Он там с дурной компанией связался — это мать его моей говорила, а мы с ним подслушали, его — Витан… Ну вот она его и привезла к нам пожить, чтобы дружки от него хоть чуть отстали. Перед дорогой, Витан говорит, они вместе с отцом его обыскивали. А он все равно привез пачку сигарет.

Голос у Андрюшки под конец такой таинственный сделался, что Никита невольно фыркнул:

— Подумаешь!

— Дак а какие сигареты? Простые, думаешь? Ему из Геленджика привезли. Турецкие.

— А потом не будешь расти, — посерьезнел Никита.

— Да чернуху училка лепит!

Никита даже заикнулся:

— К-к-как?

— Ну, брешет, значит.

Дверь в комнату отворилась, со стопкой тарелок в руках вошла на веранду мама.

— Занимаетесь?

Никита еще не сообразил, что сказать, как Андрюшка опередил его:

— Ага, теть Вера, задачку решаем. Про велосипедистов.

— Ну, решайте, — голосом похвалила мама. — Решайте. А торт будет — сразу вас позову.

Поставила тарелки и ушла.

— А я тебе хотел дать две, — прикрыв губы уголком учебника, негромко сказал Андрюшка.

А Никита снова тянулся ухом к двери в комнату, потому переспросил:

— Чего — две?

— Две сигареты таких… и знаешь за что?

— За что?

— За то, чтобы моего отца Дружок — первого.

— Опять пришел?

— Опять. Мать ему сказала, будем расходиться.

— Тоже дом поделят?

— Наверно.

— А он, ты понимаешь, не кусает! — вздохнул Никита. — Ну как нарочно! Недоучили, наверно. Снова надо учить. Сегодня я хотел, чтобы он папку… чтобы отца… и ничего не вышло. Не стал кусать.

— А может, твоего не стал, а моего еще как укусит… может же?

— Давай попробуем.

— А когда? — обрадовался Андрей.

— Да хоть завтра, что я — не понимаю?

— Давай завтра, законно! А сигареты возьмешь?

— Да не нужны мне, вот пристал!

Андрей вдруг нахмурился:

— А слушай! Если б Дружок Витана укусил, может, он курить бы бросил?

— Не знаю, это в больнице надо спросить.

Дверь снова открылась, мама с порога спросила:

— Ну что, школяры, решили?

Андрюшка — опять первый:

— Да все уже! Нам же устно.

И где так ловко врать научился?

— Молодцы! — обрадовалась мама. — Тогда быстренько мойте руки — и за стол. Торт есть!

Потом, когда поели торта, они все вместе проводили до перекрестка дядю Ваню. По дороге обратно Андрюшка сказал им «спокойной ночи» и юркнул в свою калитку. Папа, мама и Никита вернулись домой, и тут мама предложила, чтобы они еще выпили по чашечке чаю и съели остаток торта, но отец сказал, что не хочет, и стал ходить по комнате из угла в угол: туда-сюда, туда-сюда.

— Ну присядь с нами, — попросила мама.

Но он только заходил еще быстрей. Как лев по клетке, когда ему очень хочется домой, в Африку.

Наконец остановился посреди комнаты и не очень уверенно сказал:

— Ладно… оставайтесь тут.

Будто они на ночь глядя куда-нибудь собирались.

— А мне еще кое-куда надо…

Будто Никита с мамой не знают, куда это ему надо.

Как ушел тогда после дня рождения, так две недели с тех пор и нет его.

Маленькая котельная около Дома культуры опять задымила, и он опять сутки бросает там в топку уголь, а двое суток потом то отсыпается на старом, окованном толстой жестью сундуке, а то сидит небось на нем с дружками, водку пьет.

Мама строго-настрого запретила Никите ходить в котельную: неужели, сказала, у него у самого не хватит сердца вернуться? Будем, сыночек, ждать.

И Никита с мамою ждут.

Только залает Дружок, только под окном заскребут подошвами о стальную полоску чистилки, оба они замирают: кто? Не он ли?

Вот и сейчас: стоило ударить калитке, как Никита оторвал голову от подушки: отец?!

Да нет, зачем бы он стучал в ставень…

Мама поскорее бросилась открывать: думает, Никита давно спит, боится — разбудят. Кто это к ним так поздно?

Почти неслышно вернулись в комнату и молчат, только легонько по полу шаркают. Мама, конечно, прикладывает палец к губам: тихонечко, мол. Подальше в угол переставила на тумбочке повернутую к Никите верхом металлической шляпки настольную лампу, так. Сели на стулья около столика, за которым он занимается, ясно. Зашелестел незнакомый шепоток:

— Ты, детка, не ругайся, что поздно. Раньше нельзя было. Только когда луна скроется, прийтить можно, иначе господь пользы не даст…

— Да что вы, бабушка, что вы! — тоже шепотом успокоила мама. — Спасибо, что пришли!

— Да как же, детка, не прийтить? Такое горе, вот горе. Ну, навязалось на вашу семью, прямо как только от него и отвязаться!

Теперь в голосе у старушки слышится Никите что-то знакомое. Или просто у всех у них голоса одинаковые? Сама шепчет, а все равно как будто поет:

— Откуда оно берется такое горе, а-а?

Бабка Алениха? Ведьма?!

Ну точно, это она так говорит, когда к кому-либо подлизаться хочет. А на самом-то деле голос у нее куда грубей!

Никита даже глаза закрыл, чтобы получше представить: вот они с Андрюшкой в жаркий день мимо ее двора идут на Уруп купаться, и она стоит в огороде, молодую кукурузу ломает, а на них совсем и не смотрит.

— Давай? — шепотом предлагает Андрюха.

А Никите и очень стыдно, и вместе с тем ну прямо до смерти узнать хочется: а правда ли это, что у них на улице про бабку Алениху рассказывают? Никита медлит, и в голосе у Андрюхи слышится бесконечное презрение:

— Трухаешь?!

Тут уж никуда не денешься, все!

Никита тоже сует руку в задний карман шорт, сворачивает там дулю. И почти тут же раздается скрипучий бабкин голос:

— Дураки здоровые! Аггелы! И не стыдно вам, а-а-а?

Ну как она, в самом деле, про дулю в кармане узнает? Как? Через штаны видит?

Ни ведьм, ни ведьмаков давно уже нет, это ясно, но вот вам с дулей в кармане — пожалуйста! Может, бабка Алениха — последняя на свете ведьма?

Никита лежит, не шелохнется. Надо бы еще чуть-чуть стащить с уха одеяло, но бабка Алениха наверняка почует, станет говорить совсем тихо, и Никита так ничего и не узнает. А узнать ему надо, чтобы в случае чего предупредить маму, не дать ее в обиду — она ведь ну такая доверчивая! В детском садике ее даже эти шестилетние карапузы обманывают: за кустик, когда она в парке с ними гуляет, попросится, а сам пулей — в ларек за мороженым. Она от них-то, бывает, плачет, а тут, пожалуйста, сидит себе, с ведьмой шепчется — нашла с кем!

— Я тебе присуху сейчас перескажу, а ты на бумажку запишешь, — опять зашептала бабка, и Никита прямо-таки увидел сморщенное, как печеное яблоко, и такое же смуглое ее лицо — вытянутые трубочкой губы, нос крючком, юркие глазки под низко надвинутой косынкой. — Наизусть выучишь, а на молодик спать ляжете, как уснет, так три раза прочитаешь над ним. И так до полной луны.