Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

Саяк глубоко вздохнул и чуть слышно вымолвил:

— Не о чем больше спрашивать.

Скрипнула дверь. Во двор торопливо зашел Жокен:

— Саяк, идут наши односельчане познакомиться с тобой. Я тут не только хозяин, но и, можно сказать, их духовный руководитель, а ты — мой сородич. Пойду встречу аксакалов.

Саяк встал с места в ожидании гостей. Жамал тоже поднялась. Ее вдруг как ветром сдуло.

По звучанью приближающихся шагов Саяк определил, что явились человек пятнадцать, среди них и молодые.

— Ассалам алейкум!

— Алейкум ассалам!

Люди поочередно здоровались с Саяком, пытливо глядя на него.

Когда все уселись, скрестив ноги поудобнее, старейший из аксакалов поднял руки ладонями вверх и, произнеся несколько слов из Корана, молитвенно провел ладонями по лицу:

— Аллау акпар!

Все последовали его примеру.

Один из аксакалов неторопливо стал расспрашивать Саяка, словно старого знакомого, о его здоровье, о том, благополучно ли добрался до Арслан-Боба, пожелал ему успеха и добра в жизни.

Саяк отвечал на его вопросы так же неторопливо, с достоинством, перемежая речь, словами благодарности. И хотя он понимал, что этот разговор с аксакалом всего лишь дань традиции, теплое чувство к этому старику и ко всем собравшимся захлестывало его. Как давно не слышал он такого шарканья ног, покашливания, глухих, как шорох осенних листьев, голосов аксакалов. От этих проживших долгую жизнь людей исходил издавна знакомый, щекочущий ноздри, чуть горьковатый запах, как от коры старых деревьев, как от пожухлой, пригретой мартовским солнцем полыни. Вспомнились такие же вот старики родного кыштака, собиравшиеся на холма возле Бекмата. Душа Саяка смягчилась, он сидел в кругу своих земляков доверчивый, как ребенок, готовый отдать им, ничего не прося взамен, свою душу, которую отвергла Жамал. Лишь бы только вот так покашливали старики и звучала приглушенная спокойная киргизская речь.

Вдруг раздался сдержанный, негромкий, но властный голос Жокена:

— Вот это и есть Саяк-кары.

То ли Жокен произнес, слово «кары» не так, как прежде, то ли воспринял это слово Саяк иначе, посчитал почтительным обращением к слепому, но на лице его появилась улыбка. А все другие восприняли «кары» в его настоящем значении. Многие, разинув рот, смотрели на Саяка — шутка ли, слепой человек наизусть знает весь Коран.

Жокен чуть помолчал, как бы давая гостям время на размышления, и тихо продолжил:

— Он мой близкий сородич, мы ровесники, выросли вместе в трудные военные годы. Когда. Саяк остался круглым сиротой, его отправили в город в Дом для слепых, а потом он потерялся бесследно. Ничего не сообщал о себе. Честно говоря, мы считали, что его уже нет на свете… А он — вот! Вернулся, кровь моя, мой сородич. Видите, здоров и невредим.

— Сам бог спас его, — промолвил один из сидящих.

Саяк чувствовал, что человек этот очень стар, голос его словно рассыпался от мелкой дрожи.

— Не только слепому — зрячему трудно вернуться из такой дали и через столько лет.

— Да, да, — откликнулся другой старик, — бог рассеял его хлеб по всей земле — и там и здесь, вот он за ним и вернулся.

— Все же, как вы выжили без родных и близких? — спросил, судя по голосу, кто-то из молодых, сидевших в стороне от аксакалов.

— Был я среди людей, — улыбнулся Саяк. — Они заботились обо мне, помогали в трудные минуты.

— Кто они были?

— Настоящие люди, с чистой совестью.

— Кто они были по национальности? — раздался все тот же настойчивый молодой голос.

— Русские, украинцы, грузины, латыши… всех не перечислишь.

Тут раздался чей-то глухой старческий голос:

— А Коран, надеюсь, ты не забыл?

— Нет, аксакал, кое-что осталось в памяти.

— О! — воскликнул Жокен. — У Саяка крепкая память. Он никогда не забывает то, что слышал на своем веку.

— Мой почтенный кары, — сказал старик, сидевший рядом с Саяком, — читаешь ли ты иногда в память своего отца суры?

— Нет, — признался Саяк.

— Ну, как же это…

Послышались неодобрительные возгласы. «Сижу среди старых верующих людей, надо бы вести себя более тактично», — подумал Саяк. Он постарался исправить свою ошибку.

— Конечно, я никогда не забываю своего отца, но дело в том, что я жил среди людей, у которых и другая религия, и другие обычаи.

— Да, да, — поддержал его Жокен, подхватывая поводок разговора. — Вы поймите, Саяк не может сразу раскрыться, он же не знает всех, кто сидит здесь. Поэтому вы, аксакалы, так сразу не старайтесь все разузнать, как говорится, не надо ломать палку в том месте, где за нее держишься. Впереди еще много времени.

— Ты прав, Жокен, — прозвучал уже знакомый Саяку голос, словно рассыпавшийся от мелкой дрожи. — Саяк, я знал отца твоего, покойного Акмата, был он хорошим человеком. Увидев тебя, я вспомнил о нем. Теперь просто нельзя не прочитать в память Акмата молитву, иначе его духу будет обидно. Если все согласны, пусть это сделает его сын. Но и я могу…

— Нет, нет, пусть Саяк, — зашумели вокруг.

Саяк понял, чтобы уважить стариков, он должен исполнить их желание, к тому же об этом просит человек, знавший его отца!

Саяк, как принято, сначала откашлялся. И вдруг гортанно зазвучала древняя сура из Корана.

Все умолкли. И только голос Саяка царил в просторной комнате.

Саяк и сам удивился, как легко вспоминается вроде бы давно позабытое. Напев, на который читалась сура, звучал как мотив старой, забытой, но приятной душе песни.

— Спасибо, мой почтенный кары, — сказал кто-то из стариков растроганно. — Оказывается, ты человек непростой, столько лет прожил неизвестно где и вернулся цел и невредим. Это потому, что ты весь Коран знаешь, аллах тебя защитил.

— Аллах спас, — подтвердили собравшиеся.

— А кого же на земле спасти аллаху, как ни его, — вмешался Жокен, похваляясь перед односельчанами своим сородичем. — Саяк, как истинный мусульманин, никогда не забывал вознести молитвы в память своего отца. Но и матери наши такие же люди, как и отцы, они дали нам жизнь, вскормили своим святым молоком. Конечно, Саяк не забывал о своей матери Каныш. В память о ней пусть он прочитает еще одну суру из Корана.

Когда Жокен говорил о его бедной матери, которая умерла в трудные годы, в нищете, не получая никакого лечения, к горлу Саяка подступил горький комок. Саяк ощутил жгучий стыд. Он казнил себя за то, что даже не пытался найти ее след, узнать, как и где она умерла. Он вспоминал о ней лишь в самые трудные минуты жизни, в порыве отчаяния и душевной боли призывал ее на помощь. И каждый раз в душе его звучал ее ответный зов, словно вечная разлука с ней была ложной, словно она, как и в далекие, теперь уже неразличимые детские годы, рядом с ним, все понимающая, ласковая, теплая, пахнущая парным молоком. Она всегда помнила о своем слепом сыне, а он… и тут словно раздался в ушах Саяка пронзительный крик его истерзанной горем безумной матери: «Душегуб! Зачем ты лишил этих птиц жизни! Зрячие, они знали прелесть мира». Может, в словах этих правда. Может, душа слепого не такая, как души зрячих. Иначе как могло случиться, что имя его несчастной матери произнес зрячий Жокен, а не он, слепой ее сын.