Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

— Девять.

— Учишься в школе?

— Да, перешла в третий класс.

— Это ты играла на комузе?

Девочка не ответила.

— Отчего ты перестала играть? Я хотел послушать, очень красивая мелодия.

— Я думала, отец пришел…

— Ну и что?

— Он не разрешает мне играть на темиркомузе, а мне очень хочется. Я играю, когда отца нет дома.

— Запрещает тебе играть? — удивился Саяк.

— Да… бьет меня за это.

— Как бьет?

— Камчой бьет. — Девочка умолкла надолго, а потом продолжала тихо: — Не только меня, однажды маму чуть до смерти не избил за то, что я выступала в клубе лесхоза с ребятами нашей школы. Я не знала, что в зале сидел папа, и играла на комузе, пела песни.

— А почему он не разрешает?

— Не знаю. Говорит, что это грех. Сломал мой деревянный комуз. А этот железный, на котором сейчас играла, прячу под одеялом.

— Вот оно что! — Саяк медленно начал одеваться.

— А я умею играть и на аккордеоне.

— И аккордеон у тебя был?

— Нет. Есть у Касима, мальчика из нашего класса, красивый, красный. Ах, был бы у меня такой!

— Ну что ж, куплю тебе аккордеон.

— Купите? — с надеждой спросила девочка и тут же вскрикнула: — Все равно папа не разрешит мне на нем играть.

— Он должен радоваться, что его дочка играет на аккордеоне. Не бойся, я поговорю с ним.

Алима подошла ближе к Саяку и стала зашнуровывать его ботинки. Саяк поблагодарил девочку и попросил отвести его на речку.

— Хорошо, — сказала Алима, — только сначала позавтракайте. Я уже два раза разогревала чайник.

…Он сидел на веранде за дастарханом в обществе заботливой маленькой хозяйки.

С востока от ложбины тянул прохладный ветерок и чуть слышался шум горной реки. Саяк как бы физически ощущал ее напористость и бодрящий холод.

Когда позавтракали, девочка взяла Саяка за руку, и они пошли на речку, довольные друг другом. Саяк шутил, стараясь развеселить Алиму, и та звонко смеялась, как когда-то смеялась Жамал.

Почти целый день провел Саяк на реке. Метр за метром расширял он здесь свое жизненное пространство: запоминал все впадины и бугорки, находил себе удобную дорожку среди беспорядочно разбросанных камней, нащупывал кромку воды тросточкой. Облюбовав себе камень у самой воды, долго сидел, жадно вдыхая чистый и свежий воздух гор. Еще не прошло и суток, как он очутился в этих местах, а как далека теперь вчерашняя жизнь! Он здесь совсем один… Один? А маленькая Алима со своим темиркомузом? Как не хотела эта девочка уходить домой, боялась оставить его одного у реки. Сколько в этом маленьком создании затаенной обиды, недоумения, отчаянной смелости, как предана она своим бесхитростным мелодиям — ни угрозы не отвращают ее от них, ни побои!.. Не знаю, как только рука поднимается у Жокена на нее. Или, может быть, в глубине своей он все тот же ненавистник и вор? Нет, зачем думать о человеке плохо. Разве не встретил он тебя как дорогого и близкого сородича. Конечно, есть у него недостатки, а у тебя их нет? Может, оттого, что не знаешь многоцветья жизни, ты так нетерпим к чужим недостаткам. Нельзя судить о людях сгоряча. Будь с ними ровней, терпимей, не ищи в них зла. Ты ведь чувствуешь, как благодатна, прекрасна земля. А люди плоть от плоти ее… Вот ты приехал вчера, и Жамал твоя оказалась совсем не такой, какой ты мечтал ее встретить. И сразу решил, что ничего не осталось от прежней Жамал. Как бы не так! Тебе чужды люди самодовольные, благополучные. Долго не задумываясь, ты причислил к ним и Жамал. А не могло ли случиться так, что, как изголодавшийся на еду, набросилась она на вещи, радуется им, похваляется своим достатком. Почему ты решил, что душа Жамал наглухо закрыта? Почему ты судишь о дорогой тебе женщине так поверхностно? Нет, Жамал добрее тебя… Вспомни, что было. Ах, тебе неприятно, горько вспоминать, ты хотел, бы вычеркнуть этот случай из памяти! Ты не рассказывал о нем никому, даже Шакиру. Тебе не нравится сегодняшняя Жамал. Но вспомни, каким был ты…

Когда привозили кино, а это случалось нечасто, два-три раза в год, Жамал брала с собой в клуб Саяка. Клуб этот был на центральной усадьбе колхоза, километрах в двух от их кыштака. Летом кино показывали прямо под открытым небом на стене клуба.

Жамал и Саяк садились рядом. Он слушал разговоры героев картины, музыку, выстрелы, шум леса, плеск волн, а Жамал торопливо, в двух-трех словах объясняла, что происходит на экране. Саяк порой терял нить действия, начинал волноваться, забывал, где находится и что кругом него люди, которым он мешает, тянул Жамал за руку: «Что случилось? Как он оказался здесь?» Но лишь только кто-нибудь шикнет на него, переходил на шепот, но все равно не давал покоя Жамал, пока она не объяснит ему ход событий.

Чаще всех утихомиривал его Жокен.

— Хватит тебе, Саяк, — грубо кричал всегда устраивающийся впереди Жокен. — Ты мешаешь нам. Кино не для слепых, все равно не видишь. Что ты притащился сюда и шумишь, как в гостях у бабушки.

Тут же слышались голоса: «Правильно, пусть не мешает!», «Что вы пристали к слепому!», «Тише!», «Тише!».

Слышать такое Саяку было тяжело, но он терпел: сам был виноват, нарушил порядок.

После кино, когда они возвращались домой, Жамал подробно пересказывала ему содержание картины, и Саяк заново переживал все события.

…В тот вечер показывали кинокартину о подвигах нашего разведчика, оказавшегося в самом логове фашистов. Вначале Саяка больше всего волновало то, как наш разведчик может остаться не замеченным фашистами. Но Жамал быстро помогла ему вникнуть в суть происходящего. На сей раз, чтобы никто не ругал Саяка, она уселась с ним позади всех.

Когда картина приближалась к концу, оборвалась лента, и механик стал возиться с аппаратом. И тут раздался голос Жокена:

— Жамал, поменьше говори. Хоть вы и далеко сидите, но все равно мешаете.

Та не осталась в долгу:

— Сиди и молчи, слов моих жалко тебе, что ли?

— Мне не слов твоих жалко, а тебя.

— Обо мне не беспокойся!

Саяк чувствовал, что люди смотрят на них. Жокен не упустил случая поиздеваться:

— Я-то не беспокоюсь. А вот тебе, думаю, трудно будет возиться со своим слепым мужем.

Мальчишки, сидевшие рядом с Жокеном, засмеялись, но Саяку показалось, что все здесь до единого смеются над его слепотой.

— Эй ты, нахал, — прикрикнул кто-то на Жокена.

В этот момент снова застрекотал киноаппарат. Но Саяк теперь уже не внимал ни голосам, ни музыке. И Жамал тоже ничего не объясняла ему. Все звуки кинокартины слились в ушах Саяка в сплошной хохот. Ему казалось, все смотрят не на экран, а на него и Жамал, следят только за ними, чтобы оскорбить и унизить его.

Окончилась картина, и Жамал молча повела его домой.

Когда они задержались возле узенького мостика, перекинутого через арык, их догнали мальчишки.