Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

Потом они молча курили, каждый по-своему осмысливая происшедший разговор.

Когда Маматай вошел в отдел кадров, Шайыр сидела одна и, увидев его, как в прежнее время, встрепенулась, сладко улыбнулась, подавшись вперед.

— Начальник у себя? — Маматай кивнул в сторону кабинета.

— Нет и сегодня не будет, — притворилась Шайыр, что занята срочной работой.

— Тогда, Шайыр, — сказал Маматай, обращаясь с почтительностью к ней, — сделай мне, пожалуйста, полную копию с одного личного дела.

Шайыр настороженно подняла голову, упираясь злыми глазами непримиримо и тяжело в лицо Маматая, на губах ее резко, обозначилась горькая усмешка и тут же исчезла, не оставив и следа. Шайыр многозначительно кивнула головой.

Маматай положил перед ней тонкую новую папку с несколькими листками бумаги внутри. Прочитав фамилию, написанную на деле, Шайыр вздрогнула, как человек, нечаянно наступивший на ядовитую змею, и сразу резко оттолкнула папку к Маматаю.

— На него не буду!

— Что с тобой? — удивился Маматай.

Шайыр с мгновенно побледневшим лицом суетливо копошилась в бумагах, не подымая головы, но движения ее рук были резкими, порывистыми, чувствовалось, что она не может справиться с собой.

— Я серьезно, Шайыр, дело срочное, не до шуток, и я к тому же тороплюсь, — настойчиво повторил Маматай. Он еще раз пододвинул папку.

И вдруг Шайыр схватила папку и гневно швырнула ее в открытую дверь — папка шлепнулась в коридоре и вокруг нее взметнулись листки дела.

— Это как понимать? — совсем вышел из себя Маматай.

— Оставь меня в покое… И все…

Маматай собрал разлетевшиеся в разные стороны листки, сухо сказал:

— Ладно. Не печатай… Обойдемся, сама знаешь. Но тебе, Шайыр, придется объяснить свое поведение начальству.

И вдруг она, скрестив на столе свои тяжелые, рыхлые руки, скривила губы некрасиво и жалко и заплакала как-то по-детски беззащитно, громко и обиженно. Маматай тихо подошел к ней, в растерянности остановился. Но вот Шайыр удалось справиться со своими чувствами. Она подняла голову и выхватила у Маматая из рук дело, положила его в шкаф.

— Хорошо, утром поручу машинистке, — старательно утирая слезы белым платочком, примирительным тоном заявила она и тут же уткнулась в свои бумаги.

Маматай жадна затянулся сигаретным дымом.

— Шайыр, поверь, я хочу тебе добра, — попытался найти верный тон Маматай. — Должны же быть у тебя близкие, верные люди. Человек не может не делиться своим горем с другом, иначе нельзя.

— Это ты, что, ли, мне друг, а? — Шайыр упорным взглядом уставилась в лицо Маматая. — Я когда-то, может, и готова была думать так… Да на сердце у меня теперь живого места не осталось. Какие там нежности.

— Шайыр, пойми меня правильно. Что между нами было, то прошло, Я не жалею ни о чем, но мы теперь с тобой только друзья, близкие люди… Разве этого мало?..

— Понятно. Я и сама тебе сказала бы то же самое… Ты не думай, что я собираюсь благодарить тебя за это. Здесь равенство, и все.

Маматай облегченно вздохнул.

— А тебе по-прежнему не терпится узнать обо мне? Ну и любопытен же ты, Маматай! Хочешь сказочку забавную услышать, а, маленький? — жестко, но с ноткой признательности сказала дна.

На этом их разговор и закончился.

Но что-то продолжало угнетать Маматая, беспокоить. Ему обязательно нужно было помочь как-то Шайыр, а для этого нужна вся правда о ней. И вечером того же дня парень отправился к Шайыр домой.

— Пожаловал! — угрюмо встретила его Шайыр и отвела глаза.

— Ну что ты упрямишься? Не могу спокойно жить, когда ты мечешься, страдаешь. А как помогу, если ничего, в сущности, не знаю о твоей беде?

— А что тут, рассказывать? — сбавила тон Шайыр. — Я тебе рассказывала, помнишь? Только имя скрыла. Ну а сегодня сама себя выдала. А ты как был теленком, так им и остался… А простота, Маматай, она хуже воровства.

— Что ты? Что ты? — буквально остолбенел от признания Шайыр Маматай. — Не может быть! Парман!..

— Точно, он самый, — совсем спокойно, даже облегченно подтвердила Шайыр. — Это он затоптал меня в грязь… Мне и папку эту в руки взять было… как жабу скользкую…

Маматай долго молчал, не в силах продолжать разговор, а потом только и спросил:

— А тебя он вспомнил, узнал?..

— Не знаю. Ведь он бесчувственный. Когда я встречаюсь с ним — иду прямо, не сворачивая, не отводя глаз… А он ничего, жирный, равнодушный… Имя и фамилия у меня другие, да и времени сколько утекло с тех пор — двадцать пять лет… Я-то его и через сто лет узнала бы! И его самого и семя его змеиное! Дочь Анару его встречаю каждый день, а ей ни к чему…

— Так как же вы все-таки расстались? — пытался понять их давний разрыв, что-то объяснить, оправдать Маматай.

— И сама не знаю, — горько усмехнулась Шайыр. — Мы с ним встречались каждый день на току под старой горбатой ивой. Казалось, нет силы на свете, что нас могла бы разъединить. Но однажды он не пришел. Шесть месяцев каждый вечер я ходила к иве после этого, а он так больше и не появился…

— Может, была причина? — спросил Маматай, еще больше удивляясь ее прошлому.

— Не думаю. Какая еще может быть здесь причина, разве только смерть? А остальных я не признаю. Знаешь, я ему, Парману, и смерти не желаю, потому что есть третий человек — и он должен узнать правду и рассудить нас… Вот почему порой я даже, как могу, защищаю Пармана.

— А кто он, третий?

Это был вечер вопросов, трогательных в своей наивности. Ведь перед Шайыр сидел, как ей казалось, ребенок, одновременно и добрый и ненамеренно злой, бередящий ее все еще кровоточащую сердечную рану.

— Зачем тебе это, мальчик? — Шайыр закрыла ладонями лицо, стараясь скрыть рыдания. — Совсем ты еще слепой… Ох как трудно с тобой говорить… Третий!.. Конечно, это мой и Пармана сын… А он вырос не таким, каким бы мне хотелось его видеть, любить хотя бы со стороны. Тяжелее всего мне его несчастье, а не мое собственное… его ущемленность…

— А где он сейчас?

— Я, как родила его, пустилась в бегство от отцовской расправы, а он воспитывался у одной старухи, доброй Биби. Она убеждала его с малых лет, что мать его при родах умерла. Но самое страшное не в этом. Он услышал, играя с ребятишками, что появился на свет незаконнорожденным. «Ты — уличный, сураз… Мать тебя в золе, видать, нашла», — слышал он это всех при малейшей размолвке. И он, как и я, когда пришло время, сбежал из кишлака, от Биби… И где теперь он, не знаю…

Шайыр подавленно смотрела на своего гостя, не в силах поднять головы, и тихо продолжала:

— Если бы я сумела донести до его сердца хоть крупицы правды о нем и обо мне, то, поверь, считала бы себя счастливой, но как?..

Поздно вернувшись домой, Маматай тут же сел за свой дневник и долго писал. Дневник учил его сердце терпению и надежде.