Шабданбай Абдыраманов - Белый свет

В насыщенном электричеством и влагой воздухе с теперь уже редкими вспышками грозовых разрядов все еще было тяжко дышать. Не было сна, не было душевного облегчения. И Шайыр, чтобы обмануть себя и свою боль, начала думать о давнем, детском, беззаботном времени.

Она уже не сознавала, во сне ли это или в воображении увидела она девочку, какой, наверно, была и она, Шайыр, когда-то в полузабытые годы. Девочка мала и любознательна. Набегавшись за день, она устраивается под отцовской бараньей полой, прижимается щекой к острому колену и уже не может отделить себя от отцовской овчинной шубы, от травы и деревьев, и таких низких и ярких звезд, они пронизывают ее, и тогда девочка вдруг ощущает, что нет никаких преград, что она может пройти сквозь дерево и стог сена, сложенный на соседском огороде, может подняться и лететь беспрепятственно далеко, не задевая ни крыш, ни верхушек, деревьев, и одновременно слышать голос отца, рассказывающего ей о ведьме, считающей песчинки на луне.

— Так вот, дочка, как сосчитает ведьма все, вернется к нам на землю и склюет человеков, как курица зерна с доски. — И смотрит ей в глаза: страшно или нет? — Только сосчитать ей пока не удается… Ласточка прилетает — сбивает со счета…

И Шайыр чувствует себя как бы в кино, когда прокручивается давно и в мельчайших подробностях знакомая, но все же интересная и любимая лента…

Шайыр засыпает, не примиренная ни с собственной жизнью, ни с отцовской виной перед ней и перед людьми, ни с Парманом и всеми теми, кто, по ее разумению, испортил ее судьбу.

Когда мысли у Шайыр бывают спокойнее, а настроение ровнее, она вспоминает и думает о сыне, которого ей не довелось даже взять хотя бы раз на руки, ощутить его нежное, почти невесомое тельце у своей груди. Этих мыслей она боится больше всего… С годами они все горше и неотступней. Все меньше и надежд на семейное счастье, к которому инстинктивно она все еще продолжала стремиться, хотя уже и сознавала всю безнадежность этих стремлений. «Любовь не повторяется, — рассуждала она про себя, — а ловчить, как Батма, противно… Сын, теперь только сын, вся надежда на встречу с ним».

Она пыталась представить его себе, узнать в нем себя и Пармана. «Какой он? — часто задавала себе Шайыр вопрос о сыне. — Покладистый и неуклюжий в Пармана, такой же беспамятный, как он, — и тут сердце ее сжималось обидой на прошлое и ненавистны становились когда-то столь дорогие черты, — или в меня?»

Сознавая свой неуживчивый, вспыльчивый нрав, одновременно упрямый и противоречивый, доставивший ей столько горьких раскаяний, она страшилась его проявлений в сыне: «Неужели, как я, бешеный… Ох и хватил же он тогда горя в жизни… Тогда не простит мне ничего…»

От этих мыслей о судьбе сына ее охватывало отчаяние. И тогда хотелось ей опять бросить все, стать былой странницей, безвестно затеряться в жизни, чтобы уже окончательно заживо схоронить от людей и то, что было, и то, что есть у нее…

И в самом деле, чего она добивается? Правды? Правде неуютно в этом мире. Да и зачем ворошить прошлое, и Парман ей больше не нужен… Пусть останется все как есть, как жизнь сама за себя решила. Зачем лезть на рожон! Нет, жизнь не переменишь. Она любит удачливых, как Батма. А Шайыр носить тяжкую ношу до скончания дней своих…

С такими смиренными, несвойственными ей мыслями о жизни встретила Шайыр послегрозовое, серенькое, дождливое утро. Плакали длинными медленными струями оконные стекла. И только у Шайыр не было слез. Она обессиленно лежала на спине и по привычке рассматривала изученные ею за долгие годы трещины на потолке.

«И с чего я так вчера распсиховалась? — вспоминала и не могла вспомнить Шайыр, у нее было неотвязное ощущение, что произошло с ней нечто унизительное, даже непристойное. — Что же было-то, дай аллах памяти?»

Вдруг перед ее внутренним взором всплыло гладкое, смазливое и самодовольное до отвращения лицо главного инженера комбината. Всем своим видом Алтынбек Саяков показывал ей, Шайыр, превосходство, она видела в его взгляде откровенное презрение, даже брезгливость к ее не по годам вызывающей одежде, к яркой косметике, к попытке замаскировать приметы возраста…

Шайыр побледнела от досады на себя и ненависти к этому приторному красавчику. Будь не в командировке директор, она, конечно, к Саякову не пошла бы, гордость родовая не позволила бы ей. Но Шайыр после долгих раздумий и последнего разговора с Маматаем решила изменить в корне свою жизнь.

«Полно мне возиться с бумажками да с пыльными папками, как пенсионерке, — решила она наконец, — пойду в цех… Может, среди людей легче будет… А то — на работе одна, дома одна… Совсем психованная стала».

Откладывать свои решения она не умела и не желала. Не стала Шайыр ждать и возвращения директора, а теперь поняла, что сделала глупость, придя к Саякову…

Алтынбек, подняв длинную, с изломом, бровь, ждал, с чем к нему пожаловала эта пармановская «жертва». Будь на то его воля, он давно бы убрал ее с комбината… А теперь, встретив ее колючий, ненавидящий взгляд, только утвердился в своем намерении. «Ничего, погоди, я тебе дам укорот, перестанешь зыркать… Я тебе не Маматай!.. Да, кстати, вот и выход»… — обрадовался Алтынбек и вслух сказал:

— Что? С Парманом не вышло, так теперь Каипова решила на себе оженить? — и потянулся за пачкой сигарет, чтобы закурить, довольный собственной находчивостью, мол, нас никто не слышит, а ты после такого сама отсюда сбежишь…

Алтынбек несколько не рассчитал. Шайыр, пока он возился с сигаретой, подошла к нему вплотную, влепила звонкую, тяжелую пощечину и быстро вышла из кабинета, почти столкнувшись с Насипой Каримовной.

— Сестра, да на тебе лица нет!.. Что-нибудь случилось, а? — Насипа Каримовна взяла Шайыр под руку и усадила на стул, пододвинув другой, села рядом, взяла за руку.

У Шайыр не было сил сопротивляться. На душе у нее, как все последнее время, было муторно… А рука у Насипы Каримовны была спокойная, доверчивая. Шайыр молчала, боясь нарушить это минутное облегчение. Только сейчас она осознала, как долго не было в ее жизни такого простого человеческого внимания.

Так она и сидела, замерев, почти не дыша, отвернувшись к окну, пока не услышала теплые, от души слова, в которые поначалу она просто не в состоянии была вслушаться:

— Не сердись на меня, что лезу к тебе со своим по-простому. Не бойся, скажи, если что… Не обижусь… Ох, Шайыр, если б знала, сколько мне досталось на веку, а вот жива и людей не сторонюсь… Конечно, в своем несчастье не судьбу виню, а себя… Тебе легче… Тебя люди несчастной сделали, а я сама… Было, было время — в голос кричала, волосы на себе рвала… А люди, их тоже понять можно — у всех тогда своего горя хватало. Мне же тогда очень мало нужно было — понимающего взгляда, доброго слова, даже сурового окрика… Мне бы этого на годы хватило… Вот и подумала, может, и с тобой, сестра, такое же происходит? А я, глупая, боюсь помехой быть!.. Да лучше прогони, чем буду потом корить себя за равнодушие…