Анатолий Соболев - А потом был мир

Контуженый вялой улыбкой растянул рот, а глаза, в которых на миг мелькнула живая мысль, остались далекими и пустыми. Но его товарищ все равно обрадовался и весело сказал всем:

— Ага, соображает! В понятие входит. Теперь дело пойдет на лад, теперь все на лад пойдет! Вот я ему молочка счас.

Подоткнув под брезентовый ремень обгорелые полы шинельки и, по укоренившейся за войну привычке не расставаться с оружием, передвинув карабин за спину, он ловко подсунул под корову котелок и начал цвикать молочными струйками, а сам с бедовым восторгом говорил:

— Во дела! В Германии коров доим. Во даем!

А «папаша» доил серьезно, не обращая внимания на зубоскальство, и струйки молока звонко били в мятые, видавшие виды солдатские посудины. И этот звук напомнил Сереже детство, когда он гостил у бабки в деревне. Каждый вечер, когда пригоняли коров, он шел с большой эмалированной кружкой во двор, где бабка доила Нежданку, комолую бодливую корову. Бабка надаивала ему прямо в кружку, и молочная пена вспухала шапкой. Выпивал ее четырехлетний Сережа, не переводя дух, а потом тяжело отдувался. Дед, пощелкав твердым, желтым от самосада ногтем по тугому животу внука, говорил в прокуренные вислые усы: «Ишь, насосался как клещ. Долго проживешь, молоко — не вода».

Бойцы переходили вместе с «папашей» и шустрым солдатиком от коровы к корове, стояли вокруг и, растроганно ухмыляясь, добрели лицом, подавали советы, пили парное молоко, восхищенно прицокивали языком и никак не могли насмотреться на эту простую деревенскую картину, от которой веяло домашним и родным.

Проходившие мимо солдаты останавливались и тоже смотрели, как доят коров, и растерянные улыбки блуждали по их лицам при виде этого мирного, полузабытого занятия.

И только немцы оставались безучастными и кутались в одеяла.

Подкатил штабной «виллис». Рядом с шофером сидел генерал. Солдаты с котелками в руках вытянулись. Немецкий унтер подал гортанную команду, пленные вскочили и застыли по стойке «смирно». Кто успел сдернуть с плеч одеяло, кто нет, и стояли они жалкие, покорные, всем своим видом выказывая почтение и раболепие перед высоким чином.

Генерал, вытянув шею, с заинтересованностью смотрел на рыбака, который сосредоточенно уставился на поплавок. Солдаты проследили взгляд начальства, разулыбались, предчувствуя потеху. Генерал вылез из машины и оказался высоким, стройным и молодым. В накинутой на плечи мятой, видавшей виды плащ-палатке, в пыльных сапогах, но уже в парадной, горящей золотом фуражке, он махнул рукой своим солдатам, мол, вольно — и пошел к берегу мимо немцев, даже не взглянув на них. И только затвердевшие желваки на свежевыбритом лице выдали непримиримое чувство к побежденным.

А рыбак, ничего не видя вокруг, занимался ужением.

— Клюет? — спросил генерал.

Солдат, оторопев от неожиданности, вытянулся, приложил руку к шапке.

— Покуда нет, товарищ генерал.

— Поглушили, наверное, всю? — Генерал окинул взглядом мутную воду, засоренную обугленными досками, полусгоревшей бумагой, перевернутой вверх брюхом рыбой. Густо посыпанное пеплом озеро походило на старое пыльное зеркало.

— Да нет, телепается кой-какая, — прочистил горло сибиряк. — Сорвалась одна.

— На что ловишь?

— На сухарь, товарищ генерал.

— Не возьмет, на мотыля надо.

— Возьмет, товарищ генерал, — уверенно заявил солдат. Он уже пришел в себя и смекнул, что генерал, видать, сам заядлый рыбак и никакого нагоняя не будет. — Не могет того быть, чтоб гвардия отступила. Вон какой город преклонили, а тут — чебачишка, подумаешь!

— Это верно. — Генерал согласно кивнул и посмотрел на зубчатую башню с флагом наверху.

Солдаты тоже посмотрели на флаг, и все подумали об одном и том же: победили!

— Молочка, товарищ генерал, свеженького.

Перед ним стоял «папаша», правой рукой козыряя, а левой протягивая котелок, полный парного молока.

Генерал на миг заколебался, потом усмехнулся и взял котелок. Крупными глотками, без передыху начал пить, а солдаты наблюдали, как он пьет, и улыбались. «Папаша» размяк лицом и глядел на высокое начальство, как на сына, и чем больше запрокидывал котелок генерал, тем выше приподнимался на цыпочках «папаша», будто помогая ему пить, и тихая отеческая улыбка не сходила с его губ.

Сережа тоже улыбался оттого, что генерал совсем негрозный, молодой и красивый, и любо смотреть на него, как, широко расставив крепкие ноги в хромовых пыльных сапогах и утвердившись на земле, он хорошо, ладно и крупно пьет молоко.

— Ну, спасибо, — сказал генерал, когда допил котелок до дна и глубоко перевел дыхание.

«Папаша» расцвел.

— На здоровьичко, товарищ генерал, на здоровьичко.

Генерал сел в «виллис», так ни разу и не взглянув в сторону немцев, по-прежнему стоящих по стойке «смирно», и на лице его была такая же, как и у его бойцов, задумчивая и чуть недоумевающая улыбка, что вот и победили, вот и все, солдаты рыбачат, доят коров — значит, войне и в самом деле конец.

Генерал уехал.

По булыжной мостовой, грохоча гусеницами, шел танк. На башне его крупно написано белилами: «Смерть Гитлеру!», а на стволе орудия нарисован длинный ряд звезд: много сжег немецких танков и подавил орудий этот стальной мститель. На башне с открытым люком сидел молодой танкист и наяривал на трофейном чудо-аккордеоне. Расхристанный, с непокрытой белокурой головой, он весело орал, стараясь перекричать грохот гусениц:

Солдаты у костра с поощрительной улыбкой смотрели на лихого парня. Он подмигнул им и с еще большим усердием рявкнул:

Танкист прокатил мимо на своем боевом коне, пышущем жаром перегретого мотора и воняющем горелой соляркой.

Шустрый солдатик восхищенно поцокал языком и обвел всех восторженным взглядом.

— Во даем! А? Ну дела, братцы, ну дела! Это ж надо! Сломали хребет!

Сережа посмотрел на зубчатую, приземистую, вросшую в берег озера башню, на низкие крепостные стены и подумал о том, что вот он и увидел немецкие замки, сам штурмовал их, эти рвы, бункеры, толстостенные бастионы — камень, железо, бетон. То, о чем когда-то читал в книгах про рыцарей и разглядывал на картинках, теперь он видит наяву, будто попал в средние века с их замками и крепостями. Он любил историю и исторические романы. Мать его, преподаватель института, была влюблена в Германию, в ее литературу, в ее язык, и в их доме было много книг на немецком и русском языках. Мать любила повторять слова Генриха Гейне «Германия — зимняя сказка моя», любила читать наизусть по-немецки «Лорелею», и, когда Сережа написал, что воюет в Германии, мать прислала письмо, в котором советовала не упускать случая и как следует рассмотреть эту страну, ибо все это ему пригодится, когда пойдет в институт после войны. Мать была уверена, что он будет учиться на историческом факультете.