Анатолий Соболев - А потом был мир

Когда Сережа бежал с Антониной Семеновной обратно, ему очередью прошило шинель, будто вилами кто пропорол. Антонина Семеновна втолкнула его в подъезд и прижала грудью к стене. Сережа не знал, как освободиться, и смущенно сопел.

— Ты, молодой человек, должен иметь глаза на затылке, — строго сказала она запыхавшимся голосом.

Сережа покраснел. Его впервые назвали молодым человеком, а главное, через гимнастерку Антонины Семеновны он чувствовал мягкую грудь этой еще в общем-то молодой женщины-майора и ощущал сквозь запах йода, медикаментов и пороховой гари еле уловимый нежный аромат каких-го духов и еще чего-то, чем, видимо, пахнут только женщины. И это сильно смущало его, и он все пытался освободиться из рук Антонины Семеновны. А она, прикрыв его своим крупным и сильным телом, настороженно вслушивалась в перестрелку во дворе, который им предстояло пересечь.

Остальной путь они проделали благополучно. В той самой комнате, где лежали фаустпатроны и мертвые немцы, уже было несколько наших солдат. Они стояли за оконными косяками и вели прицельный огонь по окнам соседнего дома.

Из комнаты роженицы навстречу вышел Буравлев.

— Уже готово, доктор. Я пуповину финкой перерезал. — Старшина извинительно смотрел на врача и вытирал кинжал о рукав телогрейки. — Крупный пацан.

Антонина Семеновна прошла в комнату. Во внезапно наступившем затишье послышался слабый писк, будто скулил маленький щенок. Усатый незнакомый солдат с кровоподтеком на щеке, сидевший на полу в углу и сам себе перевязывающий левую ладонь, сказал удивленно:

— Тут тыщи народу бьют, и вот… рожает. Круговерть.

— Пущай рожает, — ответил старшина, засовывая финку в ножны. — Может, человек родился.

Он сел на стул с красивыми гнутыми ножками и, прислушиваясь к звукам из соседней комнаты, стал выщипывать себе бровь.

Сережа видел, что Буравлев страшно устал. Косая сажень в плечах, по-сибирски неторопливый, обстоятельный, он имел неожиданно тихий голос, а когда задумывался, то щипал себе брови, отчего бровей у него не было…

Это было вчера днем.

А вечером немцы капитулировали, и всю ночь тянулись из города бесконечные колонны пленных.

Сегодня утром вон на той башне с надписью «Der Dotina» подняли флаг Победы, отсалютовали залпом, и вот теперь в городе тихо, не слышно ни стрельбы, ни взрывов.

— Эй, гвардеец! — услыхал Сережа. — Молочка хошь?

Шустрый солдатик протягивал ему котелок с молоком.

— Спасибо, — застеснялся Сережа.

— Спасибо скажешь, когда напьешься.

Сережа взял котелок, и вкус парного молока опять напомнил ему детство, когда жил он у бабушки в деревне. Теперь это все далеко-далеко, за войной. Будто и не было вовсе, будто всю жизнь только и знал он, что воевал, спал в окопах, бегал сквозь огонь, стрелял и поднимался в атаку.

Сережа напился, вернул котелок.

— Спасибо.

— На здоровье.

— А гори-ит, — нараспев произнес солдат в кубанке, глядя на дымные столбы над городом.

— Ну и хрен с ним! — зло откликнулся танкист. — Предлагали замиренье — не схотели. Пущай теперь горит.

— Ну не скажи, — запротестовал солдат в кубанке. — Рабочий люд ведь строил. Хоть немцы, а все ж — своим горбом.

— Я эту Германию, братцы, понять не могу, — сказал связист и оглядел всех светлыми добрыми глазами. — Сколь иду по ней, столь диву даюсь. Земля обихожена, амбары каменные, сносу нет, вековые. Аж завидки берут. Нам бы в колхоз такие! Все с умом построено. Жили бы себе да жили. Нет, мало им! На нас поперли. Сколь крови пустили, батюшки-светы!

— Империализм, — значительно пояснил солдат в кубанке. — Слыхал такое?

— У, гадство! — сплюнул связист.

— Нашего брату полегло тут уйма, — танкист мучительно поморщился, приложил руку к забинтованной голове. Видать, даже сказанное слово вызывало у него боль.

— Ну и их тоже намолотили. — Шустрый солдатик кивнул в сторону немцев.

Все посмотрели на пленных, по-прежнему смирно и покорно сидевших невдалеке.

— Федь, а Федь, ты молочка-то спробуй. А? — снова насел солдатик на друга. Контуженый все так же равнодушно и пусто глядел перед собою.

Два пожилых немца в шляпах, с белыми повязками на рукавах пальто пронесли носилки со стариком. Он был накрыт пятнистым, как шкура леопарда, пледом, лежал с закрытыми глазами, торчал нос белый, неживой. Солдаты молча проводили немцев взглядом.

Подошла еще группа солдат, они расположились неподалеку и тут же посбрасывали с себя амуницию. Оголившись по пояс, солдаты принялись отмывать грязь и копоть, въевшуюся в кожу за дни штурма города.

— Эх, сейчас бы баньку! — мечтательно произнес шустрый солдатик и одобрительно смотрел, как моются и хлопают друг друга по голым спинам молодые парни. — Как в субботу бывало! Баню топют, блины пекут, перину мягкую готовют…

Сережа забеспокоился, вспомнил, что его послали найти уцелевший дом, чтобы разместить роту на отдых. Солдатам пришло время вычистить оружие, помыться, поесть и спать, спать… Отсыпаться за всю войну.

Сережа поднял свой велосипед, которым разжился сегодня утром, когда старшина роты Буравлев послал найти дом. Велосипед — Сережина слабость, с детства мечтал иметь его, но матери не позволял карман. А тут, как вошли в Восточную Пруссию, глаза разбежались: велосипедов — завались, всяких марок, из разных стран, один другого лучше. Сережа не раз подбирал их, но офицеры приказывали бросить. Так и протопал всю Пруссию на своих двоих. А сегодня подобрал вот этот, французский, что ли? Целехонек, ни одной спицы не погнуто, хотя лежал возле бомбовой воронки. И звонок работает. Машинка что надо!

— До свиданья! — сказал Сережа солдатам у костра.

— Будь жив, гвардеец! — откликнулся шустрый солдатик и опять стал предлагать контуженому. — Федь, а Федь, ну ты пригуби молочка-то. Глядишь — полегчает.

Сережа вскочил на велосипед и направил его по булыжной мостовой, идущей изгибом вдоль озера. И оттого что велосипед шел легко, и оттого что работал звонок, которым Сережа звенел совсем без надобности, и оттого что кончилась битва, и оттого что на дворе весна, тепло, на сердце стало радостно и возвышенно, и Сережа чувствовал какую-то особую легкость во всем теле, силу в ногах и, не отпуская улыбку с лица, все катил и катил вдоль озера. Потом он свернул в неширокую улочку, захрустела под колесами битая черепица, и Сережа оказался в мертвом квартале разрушенного города.

Пейзаж какой-то марсианский — остовы домов еще дымят, пустынно, дико, ни людей, ни животных.

Но вот пошли уцелевшие при бомбежке и артиллерийском обстреле дома. Возле двухэтажной виллы с высокими зелеными елями перед воротами Сережа остановился. Красная черепица на крыше, фасад сплошь зарос плющом, парадный вход украшают сидящие гранитные львы. На втором этаже, над парадным входом, балкон с причудливо гнутыми железными перилами. Красивые дома у немцев, аккуратные, чистенькие, как на открытках. И улочка эта, видать, была чистая и тихая. Вся в садах. Виллы большие. Богачи, поди, жили.