Юрий Мушкетик - Сердце и камень

— Во что? В бога.

— Разве вы?.. — Внезапно догадка возникла в голове Федора.

— Поп. Вот видите, пили водку с Мефистофелем, летали на фотонной ракете, а сейчас убежите от обыкновеннейшего попа.

— Нет, зачем же мне бежать...

Но, говоря по правде, Федор был немало удивлен, Кто же он, этот поп? Читал Эйнштейна! Федор знавал только в детстве одного попа. Жил этот поп неподалеку от них. Федору даже случилось раза два-три заходить к нему в сени. В стаде, которое пас Федор, была и его корова. Дальше сеней поп не пускал. В сенях свисали с матицы мешки с зачервивевшим салом. Об этом попе люди говорили, что он держал на замке свою печь, а детей крестил дома, чтобы не отпирать церковь и не тратиться на свечи. Хотя тогда шел уже тридцать третий год, но этот поп, тыча своей палкой в сторону учительского граммофона, говаривал, что там хохочет дьявол.

А этот... Перед деревом стоит его велосипед. На руке — часы со светящимся циферблатом. Чудак, или больной человек?

— И вы действительно верите в бога?

Федор даже и не знал, как сорвалось с языка. Ведь это то же, что спросить у сумасшедшего, не сошел ли он с ума, ау вора, не крадет ли он.

Поп выпрямился, оперся на лопату, с легкой насмешкой взглянул на него и ничего не ответил. Они стояли друг против друга, эти люди из двух разных миров и времен. Однако новый век наложил свой отпечаток и на попа.

Когда-то, еще будучи малышом, теперешний поп поверил в бога. Его подвел под три сложенных перста священник, стоявший у них на квартире. Однако с богом семинарист Зиновий распрощался в семинарии. Но зато там он поверил в назначение церкви; она облагораживает людей, наполняет высшей моралью их души. Люди сами по себе ничтожны, над ними непременно должно быть что-то высокое. Они забыли покорность. Они оскверняют землю и в конце концов уничтожат ее своей техникой. У него стынет все внутри, когда его пятилетний сын лепечет. «Не хочу в целковь! Хочу пилотом!» Он не пустит его в школу. Пусть растет в уединении, а образование он даст ему сам.

— Расщепленный атом неизбежно приведет людей опять к богу, — промолвил, наконец, отец Зиновий, заправляя высунувшуюся из сапога штанину. — Люди страшатся атома и ищут от него защиты. А где страх, там и бог. Они придут сюда, — указал он длинным пальцем на старую церквушку.

— Сюда? Придут.

— Значит, и вы верите?

— А почему же... Они придут сюда учиться истории. В музей.

Какое-то мгновение поп смотрел на Федора, затем поплевал на ладони.

— Вы, наверное, учитель?

— Бывший.

...Федор шел домой, а мысль его то и дело возвращалась к попу. «Чего это он вдруг за криницу принялся? Уж, конечно, не без умысла! Не хочет ли он таким способом завоевать какие-то права на церковку? Тогда напрасны его чаяния».

Но даже такие мысли не могли замутить той тихой радости, которая наполнила его вместе с усталостью, будто он уже напился из криницы мягкой ласковой воды.

— Тату! — сказал он, приставляя лопату к стенке сарая. — А знаете, с кем я криницу копал? С попом.

— С батюшкой! Ой, у нас такой славный батюшка! — выпрямилась под навесом Липа, жена Василя. Она собирала в мешок стружки. Мешок держал ее девятилетний сын Мишко. — А до чего ж бескорыстный... Чем только живет. Вон по другим селам: за крестины — по пятьдесят рублей, за венчанье — сто, а он — кто сколько даст.

— А разве в нашем селе венчаются? — втиснулся в разговор Мишко, скосив на дядю хитрые глазенки. — Еще никого...

— Ты все знаешь... А ну, марш за книжки! Не хочет, совсем не хочет учиться, — пожаловалась Федору Липа. — Разве из такого оболтуса что-нибудь путное выйдет? Может, так, конский прохвессор. Вон и девчата в колхозе кровью науку изучают... У других дети и на инженеров и на агрономов... Вон Дзусь, и не ахти как умен, и то на учителя выучился.

Федор не стал слушать ее, пошел к скамье под шелковицу.

Вечером примчался на коне Павло. Глядел на доску, пощелкал пальцами, искренне залюбовался.

— Ну и размалевал! А видишь, как наша кривая, словно стрела, кверху тянется. На сколько вырастут прибыли колхозные к концу семилетки! — не сдержался он, чтобы не похвастать.

— Вижу. А вот отчего плата за трудодни так колеблется год от году? — показал на последний столбик Федор. — И... Я, право, не знаю. По плану она должна бы увеличиться в общем на два рубля.

— Яблони качаются, и она качается, — засмеялся Павло. — Урожайный год в саду — выше оплата, не урожайный — меньше.

— Сейчас у вас на трудодень по три рубля. Не мало это?

— В сорок восьмом да и в пятьдесят третьем платили по тридцать копеек,

— Я уже давно из села, от стрехи. И сейчас толком не знаю, как живут здесь люди. Приглядываюсь, прикидываю! Рассказал бы мне, только по правде...

Павло развел руками, как разводят, когда не знают, что ответить ребенку на его вопрос.

— Ну, как тебе сказать? Сравнительно...

— Сравнительно с чем? — неслышно перешагнул через плетень Василь. — С тринадцатым годом?

— Эх!..

— А много ли это три рубля?.. Билет в кино сколько стоит? Не знаешь? Два рубля. Вот теперь и считай!

— А приусадебные участки, а подводы, а сено, а картошка... — загибал пальцы Павло.

— Да и я что-то не пойму. Смотрю — хаты в селе на две трети новые, почти все под шифером.

— Поживешь — поймешь, — пригладил ехидный чубок Василь. — Когда-то люди деньги в землю да в скот вкладывали. А теперь — в хату. Вот и выходит, что единоличная хата под стрехой отошла в прошлое. Она вынянчила нас и смотрит в древний мир. Ты, наверное, в нашем селе живешь в самой старой хате. Потому что ты и сам для села — история, ты даже не знаешь, откуда у людей и хлеб и шифер.

— Ну, насчет тебя, как ты этого достиг, я уже знаю... А все-таки твоя клуня хоть и новая, а тоже почти история. Музейный экспонат. И хлев и хата...

— А вот и не угадал, — снова пригладил чубок Василь. — Хоть моя клуня и в самом деле одна такая на все село. Не экспонат она, а макет, образец. Когда-нибудь они, — пальцем указал на Павла, — дойдут умом, что и в колхозе нужны клуни, чтобы гречиха, горох, чечевица не гнили под дождем, а инвентарь мелкий не ржавел в поле, — вот тогда придут с нее план снимать. — И усмешкой не то иронической, не то хитрой прикрыл свои слова.

В этих словах был ответ Федору и про хлев и про хату.

— Ты хочешь сказать, что новая хата — это возрождение единоличничества. Новая его ступень!

— Это ты говоришь. Я молчу.

Хоть Василь и дальше прятал свой товар неизвестно под каким горшком и по-прежнему не давал заглянуть себе в душу, все же Федор почувствовал, что блуждает он где-то поблизости от Василева тайника. Особенно помогла в этих поисках, сама того не подозревая, Липа. Это она рассказала, что Василь, вернувшись с войны, совсем было запустил хозяйство. Всегда состоял в каких-то комиссиях, в президиумах. «И такой, как начнет говорить, словно газету читает. А потом, слава богу, — отрезало. Взялся за ум».