Юрий Мушкетик - Сердце и камень

Всегда он был кротким. Жалел всякую живность и понимал ее. «Слышишь, что шмель говорит: «Жни-и, жни-и, жни-и!..» Грамоте учился в поле. Черную книгу мережил зернышками-буквами, а прочитывал рядами-окосевами... И неизвестно, кто к кому крепче прирос: земля к деду или дед к земле. И поле, и лес, и луг знали его. Ежегодно весной он отправлялся проведать дальний сенокосе — Смоляж, где стояла его клуня. Эта клуня оставалась и при колхозе, и он так же ходил на колхозный сенокос. Приоткрывал в клуню дверь, кланялся в пояс: «Здравствуй, клуня». И снова: «Здравствуй, клуня». И еще раз: «Здравствуй, клуня». Ему казалось тогда, что и клуня сгибает в поясе свои толстые, натруженные сохи. А больше всего старик знал работу. Он никогда не отдыхал в поле в летнюю пору. Опершись на рукоятку косы, он вынимал из-за пазухи краюху и проворно жевал ее, оглядывая новую полосу.

Рука, ласкавшая голову сына, становилась все слабее и слабее. Наконец старик устало опустил веки и заснул. Дышал тихо, неровно.

Федор, прислушиваясь к его дыханию, ощутил, как что-то защекотало щеку... Эту свою ласку, эту любовь отец пронес в себе по всем нивам и полосам. А он, сын... Посылал переводы, раз или два в год — поздравительную открытку, где в нескольких, начертанных казенной рукой строках — глухие слова: «Жив, здоров». Он никогда не сказал отцу нежного слова. То ли грозная война выгрызла такие слова из сердца, то ли расстояние поглотило их. Ему казалось, что так будет всегда: старая хата в Голубой долине, высокая груша над хатой, и он, его отец, каждую осень станет собирать спелые, желтые плоды. А вот сейчас они падают на траву, и некому больше их собирать...

Федор вытер рукой щеку, вышел из хаты. Побрел через огород, лугом, по пути срывая васильки, дикую мяту. В голове пустота, тупая боль... Человек частенько глубокомысленно философствует о смерти, пока не увидит ее поблизости от своего двора...

Вернулся домой с большим пучком цветов и трав в руке.

Шагнул в калитку — и словно слепая пуля пресекла его путь, будто молния пронзила сердце. На скамье крыльца сидела Марина. В деревенском, темного цвета, платке, на коленях — чемоданчик с врачебными принадлежностями.

Выходит, не зря вещало сердце и мысли так неотступно вращались вокруг Павловых слов. Марина!.. Бывшая его, а теперь Павлова жена. Да, да!.. Чему ж тут удивляться? Они знали друг друга, он сам познакомил их.

Она слегка побледнела, и по ее руке прошла мелкая дрожь. Хотя она уже знала о его приезде и была готова к этой встрече, глаза ее были широко раскрыты, словно призывали на помощь весь свет.

— Здравствуй...

— Здравствуй! — И не сдержался. — Ты?!.

— Чего ж тут удивляться? Сам когда-то не скупился на похвалы Новой Гребле, вот мне и захотелось побывать здесь. — Слова прежней легкомысленной Марины, только сейчас казалось, что не она их произносит. И ей самой стало неловко за них. — С Павлом приехала.

Опираясь на палку, Федор поднялся на крыльцо, взялся за ручку двери. Он не находил слов. Думал, что не встретятся больше никогда, а вот встретились... Каждому своя дорога.

— Он спит... — проговорила она тихо.

Теперь он не знал, что ему делать. Идти ли в хату или повернуть: назад, в огороды? Стоял перед нею высокий, широкоплечий, тяжело опираясь на палки, чувствовал свою неуклюжесть и, как ему казалось, выглядел жалким.

Она опустила глаза, посмотрела на его ноги. И вдруг память неожиданной вспышкой осветила обоим далекий сентябрьский день сорокового года. Они стояли на холме, и ветер переплетал их волосы, трепал на ее плечах красную, как огонь, косынку.

«Пойдешь за меня? Хочешь идти со мной? Вон туда», — указал он на горизонт, где рдело солнце. Словно незримые кузнецы ударяли по нему своими молотами, и красная окалина разлеталась по всему горизонту.

«За тебя? С тобой? А может, ты со мною? — И рассыпала смех по долине: — Разве, если поймаешь...»

Возможно, она и в самом деле хотела убежать. А может, сама земля, горячие травы отталкивали от себя ее стройные, в тапочках, ноги спортсменки. А его ноги запутывались в зеленых косах, путь ему преграждали ракиты, чтобы не настиг ее. Они знали тайну, какой не знал он. Федор рвал эти косы, ломал ракиты. А потом принес ее на руках на тот же холм.

— Ты ведь писал — ноги... Совсем?..

Это напоминание сжало болью сердце, глаза сверкнули злостью.

— А ты бы хотела... Это мои ноги. Я еще пошагаю. — Ступил — и чуть не застонал от боли. — Пойду! — И впервые поверил сам, что когда-нибудь пойдет.

— Ты все такой же жестокий...

— А ты такая же никчемно-легкомысленная.

Она даже отшатнулась, побледнела. Искала веского, справедливого слова и не находила его. Да и что она могла сказать ему? Что была война? Что она узнала голод, видела смерть и человеческие страдания, не раз рисковала своей жизнью на изрытом снарядами поле? Что потом долго искала его? Что она и тогда, написав ему письмо, поехала следом за ним? Расспрашивала же в письме потому, что хотела забрать его в свой госпиталь. А он так обидно истолковал ее вопросы. Она не застала его на месте и вынуждена была вернуться. А дома ее уже ждало письмо. Страшное письмо...

Да и зачем рассказывать? Пускай думает, как хочет, это даже лучше для них обоих.

Только ей почему-то жаль... Жаль всего... Жаль Федора...

А он уловил это в ее взгляде и поэтому сердился еще больше. Он не хотел ее жалости. О, как бы хорошо было пройти сейчас мимо нее здоровым, веселым, беззаботным! Отомстить смехом.

— Ты... лечился? — Она мгновенно поняла, насколько неуместен ее вопрос.

Понял это и Федор. Не хватало, чтобы он начал вот здесь рассказывать о клиниках, профессорах, санаториях...

Он не ответил. Спросил о другом:

— Что с моим батьком?

— Сердце...

— Сердце?

— А ты думаешь, что ни у кого больше нет сердца...

Она быстро поднялась и направилась в хату.

Федор последовал за ней.

И опять солнце. И снова липа в цвету. И дети на шелковице, и пчелы. Но они уже гудели только для Федора. Луке все было безразлично. Он уже не разговаривал, только время от времени морщился от боли, но не жаловался. Наверное, не хотел причинять боль другим. А в полдень третьего дня слабо шевельнул рукой, подозвал сыновей. Глаза его смотрели осмысленно, просительно.

— Федя, Василь. — прошелестел он, как увядшая трава. — Крест бы мне. Вон там дубовая колода под навесом. .

— Из этого дуба мы еще ворота с тобой вдвоем вытешем... — сказал Федор, и ему стало страшно своих слов: ведь это неправда.

Федор знал: отец никогда не был в большой дружбе с богом. И бог его никогда не тешил лаской. Отец больше, пожалуй, боялся бога. Потому и крест просил поставить. Бог — это как бы некое далекое начальство.

— Поставите крест, Федя?