Юрий Мушкетик - Сердце и камень

Степана Аксентьевича Реву не мучила совесть. Перед ним не очень криво и не очень прямо — именно так, как удобнее писать, — листочек бумаги. Чернильница тоже на ровненьком квадратном листочке, рядом с нею — политический словарь и очки. Степан Аксентьевич видит в очках плохо и поэтому надевает их только на собраниях, заседаниях и перед важными гостями.

Буквы выскакивают из-под Ревиного пера ровненькими, как будто нанизанными на длинные спицы.

«..А еще сообщаю, что вышеупомянутый Федор Лукьянович Кущ подбивает животноводов, чтобы они не брали высоких социалистических обязательств, не перенимали новых методов откормки как рогатого, так и безрогого скота, в чем находит наибольшую поддержку у своего брата Василия Лукьяновича Куща, беспартийного, бухгалтера колхоза «Веселый лан». Оба они элементы ненадежные, вредные — ревизионисты».

Степана Аксентьевича особенно радовало последнее слово. Он его несколько дней назад вычитал в газете и приберегал в блокнотике до случая. «..А еще вынужден сообщить, что тот же вышеупомянутый Федор Лукьянович Кущ — религиозный и хочет окурить религиозным опиумом честных колхозников. Во что вы, наверное, не поверите, но можете убедиться. Братья вдвоем вытесали и разукрасили крест и поставили на кладбище на могиле отца своего Лукьяна Трофимовича Куща. В союзе с новогребельским попом Федор копал возле церкви криницу, на той кринице и надпись сделана: «Сооружено священником Зиновием и рабом божиим Федором». И упомянутую церковь он тоже обновляет будто бы под музей, а на самом деле с религиозным умыслом. Прошу райком партии проверить все вышеупомянутые факты».

Степан Аксентьевич несколько минут морщил лоб, размышляя, как подписать бумажку. Когда-то он подписывался: «Правдолюб», а поскольку теперь анонимным писаниям не верят, он накрутил завиточков и расчеркнулся дважды. Правда, первый за виточек похож на «Т». Еше подумают — Турчин. А собственно... Они все равно будут спрашивать у Павла. Что ответит им Турчин? Что бы ни ответил...

Степан Аксентьевич аккуратно свернул листочек вдвое и вложил в конверт. Глаза его светились удовлетворением. Теперь можно и поужинать, и он потер, как после удачно завершенного дела, руки. Рева спокоен, он выполнил свой долг. Да, долг. Это ведь не поклеп. Степан Аксентьевич человек принципиальный и бескорыстный.

Размеренно стучали на стене старые часы. Синенькая, с облупленными крылышками синица покачивала над циферблатом в такт их тиканью маленькой головкой. За долгие годы она уже пригляделась к своему хозяину и не удивлялась. И все же освещенный лучами электрической лампочки глаз ее поблескивал любопытством.

Как мало нужно ума, чтобы причинить горе, и как много, чтобы сделать добро!..

И снова плачет за окном день. Небо заткано серым сукном, и едва можно угадать, где сейчас солнце. Оно отдало за лето земле все тепло и теперь катится над облаками, как остывший обод по двору кузницы. А без солнца и день тянется медленно и работа не спорится. Ласковое солнышко словно берет на себя половину работы. А дождь отнимает силу. И силу и веселье. А может, это тоска и уныние забирает их?

Вот так раздумывая, Олекса устало хлещет веником по сапогам. Но грязь затвердела, словно прикипела к ним. Скрипка швыряет веник, подходит к завалинке, у которой кудрявится зеленый барвинок. Шаркает по нему сапогами.

— Вы порвете стебли...

Оглянулся на знакомый голос. Она, Яринка. В красном свитере, плотно облегающем тонкий стан, в аккуратных хромовых сапожках. Сильная, упругая, чернобровая. Звенит ведром, стремительно гонит журавль; журавль скрипит, склоняется перед девушкой в низком поклоне.

Олекса и сам бы склонился и стоял так.

Их взгляды встречаются на мгновение и разбегаются в разные стороны, словно в испуге.

— Отжил. Зима уже, — показывает Олекса на барвинок и отступает на стежку.

— А он и под снегом живет, зеленеет...

— Разве не замерзает?

— Он спит под снегом. Все зимой спит.

— Как это все?

— Ну, все. И осокори и яблони. Вон поглядите. Уже грезят во сне. Холодно им. Бывает же вам холодно, когда вы спите. — И вдруг: — Репетиция будет сегодня?

— Конечно. Олекса идет к крыльцу. Федор Лукьянович стучит топором под навесом, баба Одарка — в огороде, сидит на куче свекольной ботвы, чистит бураки. Оба не видят его. Олекса рад этому — ему не хочется разговаривать.

«Барвинок спит зимой...» — возвращается мыслью к разговору. Удивительно воспринимает природу Яринка. Он, агроном, видит ее в практическом росте и созревании. А она — совсем по-иному, будто она сама частичка ее. Цепкий барвинок! И Яринка цепкая, сильная. А он, Олекса, нет. Он задохнулся бы под снегом. Он уже задыхается в глуши, окруженный неприязнью. Вот хотя бы сегодня... Разве он знал, когда сеяли рожь, что долину эту заливает водой. Сеятели, наверное, знали. И не сказали. Олекса мог бы сложить вину на бригадира, но при одной мысли об этом даже скривился. Лучше уж он сам будет выслушивать нотации Турчина. И за рожь вымокшую, и за картофель, и за все-все. Много картофеля осталось неубранным в поле. Председатель приказал нанять выбиральщиц и платить им по пятьдесят рублей за день в счет трудодней колхозниц, не выполнивших своих норм. А ведь среди них есть такие, которым из-за детей некогда и на небо взглянуть, есть и больные. Рева говорит, что врачебные справки выдавались им слишком милосердно. А разве Олекса врач или судебный эксперт?

Нет, он не сможет работать здесь! Его замыслы словно тот посев под водою. Для чего он ежедневно меряет ногами поля? Для чего составляет карту почв? Нет у него радости. Что ни сделает, все не так. Он никчемный, пустой фантазер, неспособный практически ни на что. Светит дырявой крышей запорожская церковь (на смех людям обвели ее лесами), смеются в селе над антирелигиозными лекциями Олексы... Если бы они и починили эту крышу, и рожь бы закустилась. Взошла и в этом и в будущем году. И так без конца, как зеленела уже тысячелетия. Тихая жизнь, обросшее мохом сердце. Все обрастает мохом в этой Голубой долине, даже мечта. Каждое утро он будет встречать от печи Оксанины глаза. Любящие глаза, которые поблекнут и остынут с годами. А дальше — протоптанная его сапогами по меже тропинка к конторе. Худая чалая кляча, неизменные, примелькавшиеся поля. Праздничные вечера за рюмкой житнянки и прокуренные крутым конторским дымом будни. Олекса готов подарить эту жизнь любому другому.

В жестокой безнадежности — и Оксану в придачу.

«Что это ты!.. — Ему вдруг стало стыдно собственных мыслей. — В чем ищешь оправдания?»

Олекса хлебал борщ из обливной миски — он уже наловчился не опрокидывать горшок, вынимая из печи, — не замечал, что пачкает опрятную, чистую скатерку.