Юрий Мушкетик - Сердце и камень

— Степан Аксентьевич, по-вашему, что такое коммунизм?

Рева с трудом жевал пахучую, вкусно поджаренную колбасу, довольно щурил глаза. Он дожевал, выпил несколько глотков пива и тогда ответил:

— Ну, это значит достаток. Изобилие. Полное изобилие.

— Чтоб колбасы вдоволь, масла, костюмов шевиотовых, кофточек шерстяных?.. — загибал на своей единственной руке пальцы Василь.

Рева одобрительно кивал головой, не замечая холодка в глазах Турчина. Павло видел, как поддался на эту удочку Рева. Он порой и сам подтрунивает над чрезмерной важностью своего заместителя, его склонностью к глубокомыслию и сытому философствованию. Он хорошо знал Реву, человека недалекого, и все же держал его на ферме и даже кое в чем потворствовал ему. Почему? Павло, наверное, и сам не смог бы ответить. Он, по-видимому, чувствовал, что не каждый заместитель станет так слепо исполнять его приказы, не каждый с таким энтузиазмом и старанием, составляя списки президиума, выведет первой фамилию: «Турчин». Павло был прислан в Новую Греблю областью и врос в память Ревы рядом с секретарем обкома, с которым председатель ходил по фермам, пил ситро в буфете и которому на прощанье жал руку.

Но надо же знать меру каждой шутке!

— Коммунизм — это прежде всего новые общесгвенные отношения, — наконец не выдержал Павло, — новые формы собственности, новые производственные отношения.

Василь согнал с лица напускную серьезность и теперь, казалось, уже с настоящим вниманием слушал Павла.

— Собственность не колхозная и государственная, а одна, государственная? — спросил Василь.

Павло утвердительно кивнул головой.

— Колхозы перевести в совхозы. А тогда каждому индивидууму по четыреста рублей — и в коммунизм, — поддел Василь.

— Ну, не четыреста. Денег тогда совсем не будет.

Марина засмеялась громко. Федор — одними глазами. Павло заморгал веками, забулькал в свою рюмку из графина, забыв об остальных.

Федор поглядел на Василя, но у того на лице уже обычное равнодушие. Настоящее оно или наигранное? А, оказывается, Василь глубже, чем он думал. И не только потому, что, видимо, много читает. Он, наверное, понимает не так вот, потребительски, что что такое коммунизм. Что это — перестройка души? Это радость, это смех. Цель — великая, как солнце. Кое-кто думает, что достигнутая цель оправдает все. Нет, не оправдает, потому что ложные способы могут оставить зазубрины в человеческой душе. А ведь душа человека коммунистического общества должна быть, как чистое золото. Литераторы, журналисты уже ведут споры о том, каким человек вступит в коммунизм. Немало пришлось Федору читать и упрощенческих, примитивных статей. Человек сам закаляет свою душу в этом великом походе, в борьбе. И наше призвание — растить в ней, то есть, значит, в себе, все доброе, нацеливать на великое, бороться со злом.

А собирается ли ломать что-нибудь в своей натуре Василь? Что влило в него эту желчь, которой он он так и брызжет в глаза каждому встречному?

Федор поймал на миг взгляд Марины и обрадовался ему. Обрадовался тому, что она думает иначе, чем Рева и Павло. И что она уже не такая, какой была раньше. Что-то изменилось в ней. Изменилось к лучшему. Даже во внешности: мечтательная задумчивость, кротость в глазах...

Впрочем, это вздор! Разве могут годы изменить к лучшему внешность человека? Это не задумчивость, а просто прорезались на лбу и под глазами морщинки. Это годы уравновесили характер, выбрали задиристые искорки из глаз, искорки, которые не раз щекотали и его сердце. В молодые годы, когда это было и не нужно, она красила брови и ресницы, а сейчас не красит, хотя краска, может, и не была бы лишней.

Но что-то осталось в ней и от былой, прежней Марины. Так же с ямочкой на левой щеке скользнет по лицу улыбка, то же нервное пожатие плеч, та же походка, хотя и в ней появилось нечто новое — какая-то твердость и словно бы усталость.

Но не эти перемены в Марине радуют сейчас Федора. Глаза... В них уже нет капризного кокетства, а появилась какая-то простота и искренний интерес к окружающему.

Она смотрит на него... Вот так частенько сиживали они рядом вечерами в комнате, когда она приезжала к нему в академию. Он читал. Она слушала, иногда уставала, поближе придвигалась к нему, клала голову к нему на колени. Он ласкал рукой ее щеки, читал тише, чтобы не вспугнуть ее грез. Она казалась ему в такие минуты доверчивой и беззащитной. Такою он любил ее.

И вот сейчас ему показалось, что эта минута повторяет ту, прежнюю. Он почувствовал под рукой тепло ее щеки, и вдруг ладонь загорелась, пальцы сжались в кулак, а сердце испуганно вскрикнуло и смолкло.

Потревоженная его пристальным взглядом, Марина опустила глаза. Она тоже думала о нем. Какой он теперь, Федор? Обычно такие люди, как он, мало меняются в жизни: дуб не делается более хрупким с годами...

Глубоко прорезалась между бровями морщинка. Она помнит ее. Упрямый. Если что задумал, его и сто человек не собьют. Черты лица несколько погрубели. Но Марина знает, какие чувства кроются за этой грубоватостью. Он часто читал ей стихи. Чьи? Кажется, Тычины и еще какого-то поэта. Вспомнила Олеся. Ей больше никто никогда не читал стихов. И так хотелось потом и хочется сейчас, чтобы кто-нибудь почитал ей хорошие, грустные стихи! Ибо тот, кто их читает, верит в красоту своего слушателя. А Федор... Нет, он вряд ли верит в нее... В последний раз, помнится, он читал ей стихи, когда она ездила к нему в академию. Стоял посреди комнаты, сильный, большой, разгибал рукой магнит (он всегда что-то мастерил) и декламировал громко:

Видимо, он имел тогда в виду какой-то свой, отличный от всех, псалом железу.

Почему же ей никогда не читал стихов Павло? Ни одного стиха! Потому что сам их не любил? Но он ведь знал, что она любит поэзию.

Он много что знает и не делает. Он еще издали видит каждое препятствие и вовремя обойдет его. А Федор пойдет напролом и будет мучиться, биться, пока не победит, не отбросит его. Хотя, может быть, при этом покалечится и сам.

Марина догадывается, почему это так: Федор никогда не забывает, что за ним идут люди...

...Василь завел разговор на острые камешки, и он остановился. Хозяин тоже не стремится вывести его снова на дорогу. Попыхивает папиросой, прячет в дыму свою невеселую думу. Павлу почему-то вспоминается город, вечера, проведенные вместе с Федором и Мариной. Он любил город и неохотно покинул его.

Он в те дни очень боялся, что Марина не поедет с ним в село, а поехав, сбежит назад. Но она сказала, что рада уехать из города и, к его удивлению, быстрее, чем он сам, приросла к новому месту. А он... Нет, он не боится села. И мечты свои честолюбивые без сожаления швырнул в канаву. Ему хотелось лишь покоя. И немножко.... почета. Но эта работа поглотила его без остатка. То ли он не осиливал ее, то ли делал что-то не так. А может, сгорела вся его энергия или вера в себя, в других угасла? Ему казалось, что тяжелее его работы нет ничего на свете. Он хлопотал с утра до вечера, а от этого не прибавлялось ни уверенности, ни веры. Придет домой, а ему и есть не хочется. Ни благодарности, ни ласки за работу. И казалось Павлу, что он идет по льду, и лед под ним вот-вот проломится. Сначала страх в нем дупло выгрыз, а потом туда вселилось равнодушие. Иногда, хоть и весьма редко, мелькает какая-то мысль, осветит прожектором душу. Но с кем посоветоваться? С Ревой? Эх!.. С Мариной?