Юрий Мушкетик - Сердце и камень

Осторожно подбирая слова, Федор высказывает Павлу свои догадки относительно ферм.

Павло слушает, а глаза его бегут куда-то по стерне к горизонту. А может, и мысль бежит следом за взглядом?

— Это же правда, что вы весной муку покупали, скот подкармливали?

Нет, внимание Павла тут, с ним.

— Мы — ржаную. А «Перемога» — крупчатку по четыре десять. Сто двадцать тонн.

— И какой же экономический эффект?

— Экономические убытки. Большие убытки!..

— Для чего же скупаете коров в такое время, когда нечем прокормить этих?

— А ты знаешь, что по количеству земли, которую имеет колхоз, это даже мало... По-твоему, причина...

— Причина? Если б я знал, где ее найти! Я вижу лишь следствие. И вижу, что приступать нужно с другой стороны. Ищите! Делайте что-то. Площади расширяйте кормовые. А у людей коровки... Разве это спасение? Об этом и в газетах уже писали. Пускай будет корова и у колхозника. Не за границу же он свое молоко контрабандой возит. И обязательства вы на тот год взяли совсем невыполнимые.

Павло стоит, опершись рукой на телегу, а на лице — усмешка, скептическая и немного горьковатая.

Федор размахивает руками, словно моряк, увидевший с палубы остров. И Павло видит остров, но он словно не знает, живут ли там люди, да это и не интересует его, потому что он увидел вокруг острова острые камни и пенистый прибой.

— Эти обязательства нам район намечает.

— Вот то-то и плохо, что вы не посылаете план в район, а район — вам! А вы еще и боитесь сказать об этом. Не тот у вас стиль, не ленинский. Тебя люди выбрали, а не район назначил. И ты и районные руководители перед людьми отвечаете, перед коммунистами. С людьми ты должен и план составлять, а если кто-то в районе допускает ошибки — убеди его! Докажи свою правду. Она ведь одна — правда партии. И партия сама учит тебя этому.

Федор чувствует, как горечь наполняет грудь и охватывает досада неизвестно на кого. На Павла, на Реву.

Рева ловит холодный взгляд Куща, а сам обмозговывает его слова.

— Я уже как-то говорил тебе: поезжай сам и скажи, — вяло махнул рукой Павло. — А у меня и так хлопот и работы невпроворот.

Да. Хлопот и работы у Павла немало. Не об этом ли говорил когда-то Федору отец, что у Павла «работы больше, чем нужно». Он только теперь начинает отгадывать смысл тех слов. А чего стоит это Павлово признание, граничащее с цинизмом, что он боится отстаивать в райкоме свою правоту? Что это? Перестраховка, примирение со здешними порядками?

— Не принять обязательств, которые рекомендует райком, — это пойти против решений партии, — присоединяется к Павлу и Рева.

— А если вы принимаете обязательства, а весной скот подыхает, что это, по-вашему? Это не против решений партии? Да и в райкоме не святые сидят.

— Райком тоже разнарядку получает, — ехидно, словно подкладывая горячий гвоздик, замечает Рева. Ему не терпится, чтобы Кущ выговорился до конца.

— И тоже неверно. Разнарядка — это уже обратная волна. А первая всегда идет от вас. Вы думаете, законы, решения должны привозить вам, как орехи...

— Ты все — в облаках. Постановления, законы... Они от нас за тысячу верст. А выговор вот тут, под боком!

— Их у вас раздают, как новогодние подарки? Ты докажи свою правоту, рассыпься в прах, а докажи!

На застывшем, восковом лице Павла — равнодушие. Чтобы убеждать других, нужно самому загореться верой, растопить тот воск. Что породило равнодушие в Павле? Ведь помнит Федор: был он сам когда-то как ртуть на ладони. Именно этим и нравился он и ему и Марине...

— Об этом на весь район кричать надо, на всю область! О своих достижениях вы и кричите на весь район, а ошибки, промахи прячете друг от друга.

Павло уже больше не усмехался. Он стоял и слушал, но, видимо, только потому, что не знал, как закончить этот разговор. Пыл Федора не передавался ему. Федор сейчас пылал, как жаркий костер, но на Павле словно толстый дубленый тулуп. Он греет его, поэтому Павло его и не скинет, не присядет к костру, возле которого можно обжечься, но неизвестно, можно ли согреться.

«Легко ему бросаться словами. Ходил возле большого начальства, а оно, конечно, прислушивалось к ним, конструкторам».

Федор умолкает, подавленный холодным спокойствием Павла. Он оглядывается вокруг захламленного двора, и ему становится неуютно и холодно. Немножко смешными кажутся и только что сказанные слова. Разве можно словами, да еще такими общими, убедить человека?

А все-таки, откуда у Павла такое спокойствие? От усталости, от потери собственной перспективы?

«А может, и прав Павло в этом своем равнодушии, — падает внезапно сверху холодной каплей мысль. — Нужно идти за жизнью по колее, которую прокладывает она сама. Может, Павло увидел эту колею, а может, увидел и что-то иное, большее. Может, мысли его тяжелым зерном упали в землю, а твои кружат мякиной? И сам ты кружишься в пустом беспокойстве. Ну, кому нужны эти музеи, лекции, споры? Обманываешь себя, как ребенок игрушкой. Разве люди живут для музеев и лекций?»

Но другая мысль сильнее, она поглощает первую.

«Да, и для ферм, и для музеев, и для лекций! Нужно ходить и на ферму, нужно хлопотать о музее, — нужно жить... Ведь ты — коммунист. По тебе, к твоему пульсу приравнивают биение своего пульса другие люди».

Неприятными минутами тянется молчание. Его нарушает шум ветряного двигателя и гусиное гоготанье. Гуси бродят по всему колхозному двору, клюют кукурузу, рассыпавшуюся с возов.

Молчание разбивает Василь, который возвращается от амбара. Бросает в лужу под ноги окурок, бесцеремонно лезет в Ревин карман за семечками.

— Чего это вы в молчанку играете? Может, снова деретесь? Тогда помогай, боже, нашим!

— А которые ваши? — настороженно взглядывает Павло.

— Которые сверху. Ты, верно, нарочно ссору завел, хочешь отвертеться от нас, сэкономить на горилке. — Поймав непонимающий взгляд Федора, подмигнул: — Скупердяй наш брательник. Сегодня сорок второго журавля в ирей провожает.

— Для доброго человека отравы не жаль, — переключается на шутку и Павло. — Пойдем ко мне домой. Ох, и закусь имеется!.. Грибы маринованные, сам солил, — и берет Федора под руку.

Турчин сам не понимает, откуда это желание — привести домой Федора. Марина, верно, не будет знать, как ступить. Вот и пускай! Он увидит: стена между ними, частокол или шелковая веревочка? Лучше горькая правда...

Федору тоже непонятно это приглашение: ведь Марина, наверное, дома. Ему придется весь вечер сидеть с нею за одним столом, говорить что-то. И всем троим играть фарс... Никто, кроме них троих, не знает, кем была для Федора Марина и что произошло между ними. А для каждого из троих это воспоминание не загасить ничем: Павло, верно, хочет убедить его в своем семейном счастье...