Юрий Мушкетик - Сердце и камень

Пусть не надеются услышать что-то особенное. Он не кончал филологических факультетов и партийных школ. Будет пересказывать то, что вычитал из новых книжек, брошюр. А сегодня? Сегодня ему самому хочется расспросить, что они знают о своем селе. Для чего ему это нужно? Так, просто любопытно. И они ничего не знают? Жаль! Он и то немного знает. Что именно?

Федор рассказал им то, что прочитал в книге Похилевича, которую дал ему на несколько дней дед Савочка; связал с прочитанным и легенду, рассказанную покойным отцом. Была когда-то под горой криница. Возле нее поселился казак Бас с четырьмя сыновьями. На третью весну пришли набегом на их края татары. Бас и его сыновья за три дня и три ночи разметали длинную, почти в полверсты, плотину, а потом за неделю насыпали в камышах новую. По ней прошли казаки и разбили татар.

По сердцу пришелся женщинам и девчатам этот рассказ. Под конец они уже не прислушивались к скрипу скамеечки, не отводили глаз, когда Федор шевелил бровями. Он спросил, о чем рассказать им в следующий раз, потому что газеты они, наверное, сами читают и в клубе лекции слушают.

— А зачем на следующий? Вы сейчас расскажите. Будет война или нет? И когда в село хлопцев привезут? — Это подала голос какая-то из угла, от печи.

Ближе всех к Федору сидела Оксана. Она вспыхнула, как роза, и опустила глаза. «Вот бесстыжие! Дядя бог знает что про нас подумает».

Но Федор воспринял это как и полагалось — первую половину вопроса серьезно, а вторую в шутку.

— Вот меня первого прислали. Неказистого, как видите. И сказали: «Будут слушаться — пришлем лучших, помоложе». А война?.. Был бы я Эйзенхауэром или Аденауэром...

— Это Аденауэр от Эйзенхауэра бомбы и ракеты возит. Против нас их готовит...

Девушки интересовались и политикой.

В этой беседе и тронулся лед. В первый раз поплыли большие льдины, во второй и третий — мелкий лед, и очистилась река человеческой приязни.

Теперь Федор сам себе не признается, но его уже влечет к себе крытая тесом хатка на колхозном дворе. Он уже не боится этих лукавых, веселых глаз, радуется им, как взрослый детской ласке. Он любит остроумное женское словечко, хоть и остерегается его порой, отвечает шуткой на шутку. Каждодневный лукавый вопрос: «Когда женится?» А то и веселенькая, чуть измененная белорусская песенка:

А некоторые, молодые, когда-то замужние и незамужние, вдовы, чьих мужей и нареченных схоронила война, и для которых, может, в острой шутке — единственная радость, интересуются: был ли он женат или, может, он девственник? Такие шутки смущали Федора, наполняли сердце неизъяснимым, хоть и знакомым раньше, волнением. Он обладал достаточной силой, чтобы побороть такое сердечное своеволие и не ступить на скользкую тропинку, которая легко могла привести его к другому, истосковавшемуся по мужской ласке женскому сердцу. Но вместе с тем он не мог далеко отойти от этой тропинки, ступал как бы рядом с нею. Он радовался тому, что они обращаются с ним, как с товарищем, как со всеми в селе. Разве он когда-нибудь думал, что сделал нечто большее, чем они, только из-за того, что постиг множество причудливых линий и цифр, что смог проникнуть в тайны разрушительной силы атома, что удалось ему ближе других рассмотреть этот атом и увидеть ту линию, по одну сторону которой пустота, сгусток энергии, а по другую — все, весь мир?

Нет, у него, к счастью, была та необходимая теплота души, которая всегда согревает окружающих своими ласковыми лучами и сближает со всеми людьми. Ведь стоит человеку чуть помыслить о своем превосходстве в знаниях над другими, как исчезает эта теплота, и человек отпугивает своим холодом.

Только не пустота и не сгусток энергии, каким бы сверхмощным он ни был, владеют миром, а человеческое теплое сердце, пока оно живет, пока бьется, мягкое и нежное, ласковое и доброе.

Федор искренне радовался тому, что девчата слушали его с большим вниманием. Значит, он не холодное обтесанное бревно. Ибо часто, как ему казалось, рассказывать приходилось обычные вещи. Почти всем дояркам и свинаркам не хватало времени ходить в клуб, не все и газеты выписывали.

И Федор с удовольствием пересказывал им газетные новости.

..Заброшенные на самый край света, неведомые раньше земли — Лаос, Конго. Новая ракета в небе. Знают ли они, какая она, ракета? Как летит, что движет ее в мертвом космосе?

И незаметно проходил долгий осенний вечер. Не спохватывался и сам, пока не начинали мигать, предупреждая, лампочки. А потом брел улицей, один на один со своими мыслями.

Каким будет следующий полет? Почему сгорела ракета? Может, слишком мала еще энергия ее движения? Вот та, наверно, была бы достаточной... А, собственно, какое тебе дело? Ты ведь не хочешь больше болей, муки, бессонницы?

Отрезал — точка! Надо иметь мужество.

Но неотвязная мысль — как челн из-под большой волны.

«В этом ли мужество?»

«В этом, в этом!» — горячечно топил он ее и мысленно отбегал в сторону.

Трудно сказать, кто агитировал действеннее: Федор девчат или девчата Федора. Это они сократили его тоскливый день, наполнили заботами вечер. Они не таились от него, потому что не видели в нем начальства, не видели и кавалера. Поэтому часто рассказывали и про ферму и про домашние дела. Охотно делились с ним, потому что получали разумные советы. И у Федора было такое чувство, словно он очутился совсем близко от чего-то очень большого и важного. Ощущение, походившее на то, с каким он приближался к открытию нового в своих прошлых поисках. А может, он и стоит сейчас накануне большого открытия? Пласт за пластом снимал он людское недоверие и постепенно спускался в глубину, к породе, к могучим пластам человеческой доброты, щедрости, ласки. И к пластам скорби. И даже равнодушия. Федора больше всего пугало людское равнодушие. Не верят женщины Павлу, не верят осеннему трудодню. И Федор понимает, какая это беда. Все равно, как если бы учитель учил без любви к детям, изобретатель без увлечения копался в модели, монтажник без надлежащего внимания прокладывал бы чувствительные провода в самолете. У Федора — злость от своего бессилия, от того, что не может понять все.

..Сегодня — в который уже раз! — жалуются ему на свою работу свинарки.

Они стояли гурьбой в свинарнике, возле загородки, за которой живым водоворотом бурлили чистые, словно перемытые, свиньи. Посреди ограды — высокие, в человеческий рост, кормушки, из которых цедится в корытца дерть. Свиньи толкаются, визжат; те, которым не под силу отстоять свое место у корыта, схватив дерти, убегают в углы, засевают серым помолом доски под ногами.

— Вы видите? Таков новый метод... И не хотели по нему... Ведь присылают, не проверив, подходит он нам или нет. По двести сорок штук на свинарку.