Людмила Уварова - Соседи

Она была общительна, жизнерадостна, отзывчива. Но, несмотря на свою общительность, о себе говорила мало, неохотно, лишь однажды охарактеризовала себя:

— Мы бабы-мужики...

— Что это значит? — спросил Семен, — что еще за бабы-мужики?

— Так говорили у нас в деревне, — ответила Маша, — ведь я родом из деревни, из Калининской области.

Впрочем, никто ничего не знал о ее жизни вне редакции.

Идя вместе с Семеном домой (им было по дороге, она жила в Большом Власьевском), Маша сказала небрежно:

— А я тебе завидую, честное слово!

— Чему ты завидуешь? — спросил Семен.

— У тебя ребенок. Это такое счастье!

— Да, конечно, счастье, — согласился Семен. — Но и, признаться, тяжело, если хочешь знать правду...

— Все равно счастье, — заключила Маша, стала тут же говорить о чем-то совсем другом: куда бы поехать в отпуск — в Прибалтику или на юг.

Семен глянул на ее оживленное лицо, и ему показалось, что она нарочно перевела разговор на летний отпуск, нарочно притворяется веселой, чтобы не говорить об очень для нее важном и на самом деле далеко не веселом...

Как-то утром до работы Семен отправился на Палашевский рынок купить свежего творогу и несколько гранатов для Лели.

Уже уходя с рынка, неожиданно лицом к лицу повстречался с Машей, она шла рядом с пожилой женщиной, одетой в черное плюшевое пальто, на голове темный платок.

— Вот так встреча, — сказала Маша, по ее глазам было видно, что она искренне рада. — Ты тоже, оказывается, бываешь на этом рынке?

— Естественно, — ответил Семен, — самый близкий к нашему дому.

— Познакомься, это моя мама, — сказала Маша, — мама, это Семен Лигутин, мы с ним вместе работаем.

Старуха в плюшевом пальто посмотрела на Семена, кивнула ему, произнесла певучим голосом:

— Доброго вам здоровья...

Она не была чересчур ласкова, приветлива, но не была и заносчива, в ней живо ощущалось врожденное достоинство, присущее многим русским женщинам, даже некоторая величавость.

Маша походила на мать, но, как подумал Семен, мать была, наверное, в юности привлекательней дочери, у нее светлые, ясные глаза, несмотря на годы, хорошая кожа.

Семен проводил Машу с матерью до троллейбусной остановки, а сам пошел пешком.

В понедельник в редакции Маша сказала ему:

— Маме ты понравился...

— И она мне тоже, — ответил Семен.

Маша с гордостью проговорила:

— Еще бы не понравилась! Она знаешь кто? Фермой заведует, самой лучшей во всем нашем Конаковском районе. Я ведь, как ты знаешь, колхозная, разве не видно? — Вытянула вперед большие широкие ладони: — Глянь на мои руки, видна крестьянская порода, не правда ли? Не то, что твоя ручка...

И Семен невольно глянул на свою бледную руку с длинными тонкими пальцами.

Маша подумала немного и сказала:

— Мама говорит, хороший парень, порядочный, только неудачливый.

— Кто, я? Неудачливый? — переспросил Семен.

— Да, она так именно и выразилась: нет ему удачи, удача не к его берегу плывет...

— Может быть, так оно и есть, — пробормотал Семен.

Ночью ему не спалось. Как-то до того ни разу не хватало времени всерьез поразмыслить о своей жизни. А ведь каждому когда-нибудь когда-никогда, несмотря ни на какую текучку, следовало бы остановиться, обернуться на прожитые годы, подумать о будущем, которое ожидает где-то впереди...

Так думал Семен, повторяя про себя:

«Да, я неудачлив, что есть, то есть, я абсолютно и решительно неудачлив, романа так и не написал, в писатели не выбился, мне уже скоро двадцать семь, а я все еще бегаю репортером».

Ему стало жаль себя, слезы навернулись на его глаза, он даже застонал, но тут же испугался, вдруг Лена проснется, услышит...

Он прислушался к сонному, тихому дыханию Лены, нет, она крепко спит, но все-таки на всякий случай стал прилежно, время от времени всхрапывать, словно бы погруженный в глубокий сон.

В тот день он, как обычно, шел с Машей бульварами домой. Был безветренный, сравнительно теплый осенний день. И хотя время от времени в небе светило солнце, в воздухе безошибочно ощущалась близость зимы, которая вот-вот нагрянет...

Маша молча шагала рядом с Семеном, засунув руки в карманы. Через плечо у нее висел военный планшет. Семену не раз хотелось спросить Машу, откуда он у нее, но как-то все не решался. Маша была не из тех, кому легко задавать вопросы.

Переходя Пушкинскую площадь, она споткнулась, он схватил ее за руку повыше локтя.

— Осторожнее...

— Ладно, постараюсь...

Он с удивлением заметил, что она почему-то кажется смущенной. Почему бы в самом деле? Или ему это просто почудилось?

Они прошли еще несколько шагов, и тогда он сказал:

— Наверно, твоя мама права, я и вправду неудачник.

— А я не согласна с нею, — возразила Маша, — чем ты неудачлив, скажи на милость? Молодой, здоровый, семья у тебя хорошая, дочка — лучше не придумаешь, чего тебе еще надо?

— Я мечтал стать писателем, — сказал он, — знаменитым писателем, автором книг, известных почти всем и везде.

Машины некрупные, светло-серые на смуглом лице глаза вдумчиво, без малейшей тени насмешки окинули его взглядом.

— А о чем бы ты хотел писать?

— Не знаю, — сказал Семен, — о жизни, наверно. О том, что происходит вокруг нас...

— Ну и как? Пишешь?

Он покачал головой.

— Никак не могу собраться. Каждый день собираюсь, говорю себе: все, с этого дня начинаю, хоть трава не расти, а писать буду...

— И что же?

Он виновато улыбнулся:

— Как говорится, текучка заедает.

— Какая еще текучка?

— И газета и семья, думаешь, Лелька мало времени берет?

— Все ясно, — сказала Маша, в ее тоне Семен уловил некоторое недовольство, словно ей не по душе были его слова. — Все ясно, — повторила она, — надо стараться вставать, например, пораньше часа на два, садиться и писать...

— Наверное, ты права, так, видно, и надо было бы делать, — согласился Семен. Неожиданно для самого себя признался: — Как-то я написал большой рассказ, отнес его в толстый журнал.

— И что же?

Семену вспомнился завпрозой Герасимов, темно-русый ежик коротко стриженных его волос, усталые глаза, слегка темнеющие небрежно выбритой щетиной щеки...

— Не понравился, — сказал Семен. — Наверное, я писал не то, что нужно...

— А что же нужно писать?

— То, что хорошо знаешь, что сам испытал, пережил в своем сердце, а я писал о войне, о том, о чем знаю разве лишь с чужих слов...

— Я знаю о войне не понаслышке, — сказала Маша.

— Правда?

— Самая, что ни на есть. У нас в деревне были немцы, мы с мамой ушли в лес, к партизанам, две зимы в лесу, в землянке прожили... — Машины светлые глаза потемнели. Она кивнула на свой планшет: — Это его память. К нам, в деревню, уже, ясное дело, после освобождения, приехал однополчанин отца, привез вот этот планшет и еще фотографию — мы как-то снимались, когда он уходил, дали отцу с собой. Вот и все, что осталось от нашего папы.