Людмила Уварова - Соседи

— Я решил сегодня, когда шел домой.

— Что же ты решил?

— Пойду в ПТУ. Меня как-то Илья Александрович взял с собой на завод, там пэтэушников в рабочие посвящали...

Надежда невольно улыбнулась:

— И тебе это зрелище понравилось?

— Да, очень, — просто ответил Валерик. — Я представил себя на месте этих ребят, и мне тоже захотелось сперва учиться в ПТУ, потом поступить на завод, и чтобы на меня тоже надели красную ленту через плечо, и чтобы меня фотографировали, и музыка чтобы играла...

Валерик внезапно оборвал себя, взглянув в смеющиеся глаза Надежды.

— Тетя Надя, почему вам смешно?

Надежда не ответила ему.

«А он еще совсем ребенок, — подумала она. — Только ребенок мог бы сказать вот так, не стесняясь, открытым текстом...»

Она смотрела на мальчика, сидевшего напротив за столом, на его оживленное лицо с высокими скулами и добрым, большим ртом, на его крепкие мальчишеские ладони. Ее радовало, что он откровенен с нею, откровенен и как будто бы искренен, а это уже немало. Ведь далеко не все сыновья искренни и откровенны с родителями.

Ей хотелось приласкать его, прижать к себе эту вихрастую, свободно посаженную на неширокие плечи голову, сказать ему какие-то добрые, нежные слова, но она не привыкла открыто выражать свои чувства. Еще Артем некогда говорил, что она сухарь, именно тогда, когда она сгорала от любви к нему.

— Я тебе рубашку купила, — сказала Надежда. — Не знаю, понравится ли...

Встала со стула, взяла с тахты рубашку, показала ему.

— Нравится?

— Еще бы! Только, тетя Надя, я хочу померить, вдруг не мой размер?

— Размер твой, — сказала Надежда. — Но все равно, давай померь.

Он быстро надел рубашку. Она сидела на нем как влитая.

— Тютелька в тютельку угадали, тетя Надя, — сказал он.

— Ты еще сомневался, твой ли размер, — сказала Надежда. — Неужели ты думаешь, что я не знаю?

— Эрна Генриховна, миленькая, умоляю, одолжите двадцать пять рублей, — сбивчиво затараторила Леля. — Только маме не говорите, мне очень, очень нужно!

Она догнала Эрну Генриховну возле подъезда, когда та возвращалась домой из больницы.

Стояла, схватив ее за рукав, розовая, хорошенькая, глаза горят, губы полуоткрыты — хоть картину пиши с нее!

— Зачем тебе двадцать пять рублей? — спросила Эрна Генриховна, поймав себя на том, что невольно любуется Лелей, до чего все-таки хороша! — Новую тряпочку захотелось?

Леля не дослушала ее.

— Очень нужно, уж поверьте, Эрна Генриховна!

— А зачем? — не отставала Эрна Генриховна.

Леля поняла, что Эрна Генриховна не успокоится, пока не узнает правды.

— Говорят, в Марьинском мосторге не то французские духи выбросили, не то бельгийские сумочки...

— А чего тебе больше хочется — духи или сумочку?

Леля помедлила, мысленно выбирая.

— И то и другое, — призналась чистосердечно. — Если бы вы знали, до чего хочется!

— Знаю, — сказала Эрна Генриховна. — Сотни хватит на все про все?

Леля взвизгнула от радости:

— Спрашиваете!

Потом мгновенно стала серьезной.

— Только я буду отдавать по частям, не сразу. Ладно?

— Как хочешь.

— И не раньше чем через два месяца.

— Я на все согласна, — сказала Эрна Генриховна. Пользуйся моей добротой...

Обернулась, поглядела вслед Леле. Бежит, крепко зажав в ладони заветную сотню. Должно быть, помчалась в этот самый Марьинский мосторг, где будет сражаться с другими модницами не то за французские духи, не то за бельгийскую сумочку.

И будет вся лучиться радостью, если сумеет урвать хотя бы одно из мосторговских сокровищ.

Как мало, в сущности, нужно человеку для счастья. Флакон духов? Или колготки? Или нарядная косынка? Или еще что-нибудь в этом роде?..

«Илюша сказал бы: чего это ты, старуха, чем свои мысли занимаешь», — подумала Эрна Генриховна и стала решительно подниматься по лестнице — лифт привычно бездействовал.

Она открыла дверь, обвела взглядом комнату. Все кругом блестит, все чисто, надраено от пола до потолка. Ломкая белоснежная скатерть на столе, цветы в вазе, сервант и стулья протерты особым, принесенным Илюшей составом. Паркет сиял, хоть глядись в него. Илюша говорил: «Мне бы матросом быть, никто бы меня не перещеголял!»

Она сняла пальто, глянула на себя в зеркало. Усмехнулась не без горечи: «Старая? Во всяком случае, достаточно пожилая...»

Смотрела на свои гладко, волосок к волоску, причесанные волосы, на лоб в морщинах, на маленькие твердые глаза.

Да, ничего не скажешь, пожилая, даже старая. Подумала о том, что, когда умрет, на похоронах о ней будут говорить: «Старейший врач», «Самый старый наш работник».

К чему думать о смерти? Вот уж чего нельзя никоим образом предотвратить, думай о ней или не думай...

Впрочем, она понимала, почему ей в голову пришли нынче такие вот мысли. Обычно она никогда не думала о смерти. Во всяком случае, даже мысленно не желала представить себе тот час, который неминуемо придет когда-нибудь.

Когда-нибудь. Это может случиться очень не скоро, и так может быть, разве нет?

Но сегодня мысли о смерти все время приходили в голову. И она понимала: это из-за Скворцова.

Скворцов, старый ее пациент, неожиданно умер. Ровно три недели назад ему сделали операцию. Все прошло хорошо, даже лучше, чем можно было ожидать. Скворцов носил камни в желчном пузыре около десяти лет. Время от времени являлся к ней на консультацию, спрашивал с притворной небрежностью.

— Ну, как там мои алмазы, не просятся наружу?

Она отвечала каждый раз одинаково:

— Пока вроде все спокойно, но помните, вы носите в себе бомбу...

— Замедленного действия, — подхватывал он. Она говорила по-прежнему серьезно:

— Бомба есть бомба, этого забывать нельзя!

Он успокоенно смеялся:

— Вы пугаете, а мне не страшно. Вот так именно Лев Толстой говорил о Леониде Андрееве: он пугает, а мне не страшно...

— Все-то вы знаете, — шутила она, а он соглашался не без горделивого тщеславия:

— А как же! Мы люди шибко начитанные...

Был он осанистый, седоголовый, с большим белокожим лицом, сероглазый, отлично воспитанный. Даже сестрам и нянечкам целовал руки и, если просил что-либо: утку, стакан воды, лекарство, — постоянно извинялся и не уставал повторять:

— Пожалуйста, простите, вам не трудно?..

Три недели назад во время дежурства Эрны Генриховны его привезли в больницу. Эрна Генриховна спустилась к нему в приемный покой. Он полулежал на стуле, рядом стояла дочь, держала его за руку. Завидев Эрну Генриховну, он попытался было привстать, но внезапно резко побледнел и рухнул обратно на стул.

— Сидите, — строго приказала Эрна Генриховна. — Сейчас определю вас.

Он слабо улыбнулся, попробовал пошутить: