Юрий Колесников - Земля обетованная...

Услышав, каким эпитетом Хаим награждает предоставленное иммигрантам жилье, толстяк ювелир в клетчатом пиджаке, уже успевший прожужжать всем уши, утверждая, что попал сюда по недоразумению, вдруг вскипел:

— Какая это кибиточка-шмибиточка? Цыгане не валяются так, как мы!

Хаим старался обратить разговор в шутку:

— Не страшно. На безрыбье, говорят, и рак рыба…

— При чем тут рак и рыба? Вы когда-нибудь, молодой человек, были в Америке? Нет?

Хаим виновато улыбнулся и пожал плечами.

— Я так и знал! Но вы слыхали хотя бы, что такое гарлем? Не-ет? Тогда вам, молодой человек, вообще надо молчать. Лачуги, в которых ютятся нищие и дряхлые негры, ни чуточки не отличаются от вашей «кибиточки»!

Хаим слушал спокойно, а толстяк все больше горячился. Подходили люди, привлеченные шумным разговором. А любопытству людей здесь не было границ, для иммигрантов из европейских стран все здесь было ново, непонятно и загадочно: странные, забытые обычаи, и допотопные, много столетий назад утратившие свой смысл ритуалы, и древний, как мир, язык иврит, на котором разговаривали местные жители и некоторые из прибывших. Особый интерес, естественно, вызывали перспективы жизни на «земле обетованной». Об этом толковали с утра до ночи.

— Посмотрите на этого холуца, — обратился к собравшимся вокруг него людям толстяк ювелир. — Фантазер! Идеалист! «Кибиточку» придумал… Один сортир в моем доме в Варшаве я бы не отдал за все эти вместе взятые дырявые шатры и вон те карточные балаганы! Но теперь в Варшаву пришел Гитлер, чтоб он уже один раз околел, и потому я должен ютиться в этой поганой кибиточке!

Ойя с тревогой следила за каждым движением толстяка. Ее беспокоило, что человек, который до сих пор неплохо относился к ним, почему-то теперь наскакивает на Хаима, как петух, и о чем-то возбужденно говорит. Хаим заметил это и, встречаясь с Ойей взглядом, всякий раз улыбался, давая понять, что ничего дурного не происходит. Однако улыбки Хаима выводили из себя толстяка, и он ожесточенно продолжал размахивать руками, с пеной у рта доказывать правоту своих суждений.

Его прервал какой-то паренек, облаченный во все черное: блестящий кафтан и большую круглополую, изрядно вылинявшую шляпу:

— Благоверный еврей должен все воспринимать терпеливо… На все ведь божья воля!

Прищурив глаза, толстяк искоса высокомерно глянул на бледно-восковое лицо парня.

— И это мне вы даете вот такой вот умный совет? Я вам просто благодарен… Что и говорить! Но должен заметить, что вы чуточку опоздали, молодой человек… Да! Я, можно сказать, всю жизнь только и делал, что «воспринимал все терпеливо». Божья воля! Ломал себе голову над тем, как бы выкрутиться с налогами, с уплатой по векселям, уберечься от погромов, от черт знает чего еще… И начал с того, что днем и ночью, хуже в тысячу-раз каторжанина, работал в холодной и сырой, как погреб, мастерской: делал какие-то кольца, крестики, браслеты и перстни, чинил часы и всякие штучки-шмучки — словом, пыхтел, как сифон, лишь бы капля за каплей, правдой и неправдой скопить хоть мало-мальски капитал. А в конечном итоге, когда, слава богу, уже встал по-человечески на ноги, когда уже представилась возможность открыть собственный ювелирный магазин в таком городе, как Варшава — второй Париж! — и не где-нибудь на вонючей окраине, а на углу главнейших улиц Новы Свят и Маршалковской, когда, наконец-то, деловой мир начал принимать тебя за солидного человека, доверять крупные суммы, а ты все-таки продолжал понемногу копить и, как нищий, во всем себе отказывать, вот тогда нежданно-негаданно на твою голову обрушивается Адольф Гитлер… В один миг, вы слышите? В одно мгновение все годами собранное, накопленное по ниточке, по крупинке лопается, как мыльный пузырь! Но на все ведь «божья воля», и тебе говорят, как сейчас этот вот молодой «хасидел» [48] Набожный, «благочестивый». , что «благоверный еврей должен все воспринимать терпеливо…» И ты воспринимаешь! Терпишь!.. А что, я вас спрашиваю, остается делать? Какой у тебя еще выход есть? И вскоре уже радуешься, что хотя бы успел унести свои больные ревматизмом ноги… Ты в самом деле счастливый человек, если еще удалось прихватить с собой заработанные горбом золотые часы! Я уже не говорю, какой они пробы, какой фирмы и какие у них на крышках алмазы… Главное же, что не только у тебя часы, но с ними цепь! Притом не цепочка, как может кто-нибудь нечаянно подумать, а именно цепь!.. Конечно, она золотая и тяжелая, и с такими большими бриллиантами, которым просто нет цены! Вы слышите? Что-то особенное!.. И вот ты спокойно едешь себе на пароходе. «Трансатлантик»! Лучше бы его не знать…

— Тот самый? — спросил кто-то. — Неужели?!

— Тот самый и, пожалуйста, без «неужели»… — тяжело вздохнул толстяк и, понизив тон, добавил: — Да. Но об этом теперь… ша!

Среди окруживших толстяка слушателей прокатилась волна возбужденного шепота. Послышались голоса:

— Тише!

— Не мешайте!

— Дайте человеку говорить!

— Так это же очень интересно-о! Оттуда — и живой?!

— Живой? Интересно?! — в тон переспросил ювелир. — Так «интересно», что не приведи господь кому-либо и когда-либо испытать подобное… И уж если что интересно, так это как раз то, что едешь себе тихо, спокойно, солидно и, главное, законно, не как контрабандист или фанфаронщик какой-нибудь с завихрениями в голове, а со всякими там шифс-картами, талонами, купонами-шмалонами, с паспортом, с визой и всем, что должно быть в кармане порядочного человека. И вот тут вдруг появляются уже не «прелестные» молодцы Адольфа Гитлера, чтоб их хватила кондрашка, и даже не твои конкуренты, — они тоже неплохо умели выпускать кишки, — а самые близкие, самые родные по крови люди и среди бела дня, среди синего моря и ясного неба сдирают с тебя те самые золотые часы с алмазами и золотую цепь с бриллиантами!.. Так как, нравится вам это?

Со всех сторон послышались восклицания:

— Что значит «сдирают»?

— Просто так? Ни с того ни с сего?

— Свои? Неужели?

— Неужели сюда, неужели туда, — раздраженно ответил толстяк, — а содрали, не сказав даже «будьте здоровы»! Содрали так, как с овцы шкуру, вместе с мясом… Вот полюбуйтесь! — и он обошел круг слушателей, потрясая оторванным куском лацкана, свисавшим с отворота пиджака.

— Вэй-эй-й! — воскликнул кто-то. — Похоже, что это-таки так!..

— И конечно, опять терпишь! — продолжал толстяк. — А какой, скажите пожалуйста, выход у тебя? Ты ведь благоверный человек и обязан покорно воспринимать «божью волю»… Но если ты все же надеешься, что на этом мытарства окончены, то ты такой же идиот, каким был в Варшаве, когда имел богатейший, битком набитый товаром магазин и во всем себе отказывал… Выясняется, что тебе еще суждено, как благоверному и терпеливому еврею, чудом быть спасенным от того, чтобы не уйти на дно моря! Это тоже, должен вам сказать, удовольствие не из великих… Однако вы же можете спросить, где и как все это случилось? Так я не открою вам большого секрета, если скажу, что имело это место не в открытом море, не в бурю или шторм, а почти у самого берега, в тихую и ясную погоду!.. Вы понимаете, что это значит?