Юрий Колесников - Земля обетованная...

Ювелир перевел дыхание, оглядел застывших в изумлении людей и с еще большим жаром продолжал:

— И все это, когда ты уже проплыл целое море, где качало и тошнило, воняло и коптило, где рекой лились слезы и даже кровь, а кругом стоял стон и ужас?! Казалось бы, хватит! Так нет. Надо, чтобы еще и стреляло… А как стреляло, люди благоверные! В тысячу раз хуже, чем на самой настоящей войне… Я видел, что творилось в Польше. Но там хоть ты был на суше, мог как-то выкрутиться, если у тебя работали мозги, мог чего-то кричать… На худой конец мог куда-то бежать — на то у тебя имеются ноги. А тут что? Бездонное море и бескрайнее небо. Можешь сколько угодно кричать, даже вопить «ацилу!» [49] Спасите! . Можешь сколько сил есть бежать, но все равно ты останешься на месте и никому нет дела до тебя… Как до лампочки!

Люди сочувствовали толстяку, переглядывались, иногда шептались, но тишина быстро устанавливалась, как только он начинал говорить о чем-то новом.

— Однако и это, оказывается, не самое страшное. Тебя еще поджидает взрыв… И пароход тонет… С людьми, конечно. В живых, между прочим, никто не остается… Прелестно, нет? И как там получилось, как случилось, что ты в конечном счете опять уцелел, сейчас не будем выяснять. Ни к чему это. Одно скажу: заварилась каша… Чтоб она уже лучше застряла в глотке у тех, кто ее задумал заваривать!..

— Вэ-эй-ей-ей! — с ужасом воскликнул кто-то в кругу. — С ума же можно сойти!

— А вы думаете, что?! И сходили-таки с ума!.. Но ни к чему сейчас об этом… Как бы то ни было, а ты уже снова рад, что успел унести ноги, дай им бог здоровья! Не первый раз выручают… И вот тут-то, слышите, люди?! — воскликнул он неожиданно и притопнул ногой. — Именно тут, где повсюду, можно сказать, текут молочные реки в кисельных берегах, где земля от края до края медом пропитана; где небо днем и ночью ниспосылает людям манну, тебя хватают, да так хватают, будто ты кого-то обворовал, и бросают, как скотину, в автомобиль, чтоб он горел в огне вместе с шофером, как он хорошо возит людей!.. Но куда? Зачем? Для чего? Никто ничего не знает. Опять, как на пароходе: едешь ни живой ни мертвый… Наконец-то среди ночи куда-то приехали. Темно так, словно в глаза чернила налили. И вдруг в лицо тебе ударяет такой луч света, что можно ослепнуть! От неожиданности ты уже думаешь, что либо земля треснула и черт выскочил из бездны, либо небо раскололось и сам великий Моисей снизошел к людям! Ты уже не шевелишься, не дышишь и никого не видишь. Перед тобой луч света и больше ничего! Но зато ты слышишь голос… Пс-с-с, какой это голос, люди-и! Заслушаешься… Сладкий, мягкий, нараспев, как кантор в синагоге на «симхат-тора» [50] «Радость о торе» — последний день праздника Кущей. , он сообщает, что ты, хавэр, уже находишься в раю… Мазелтоф! [51] Поздравление с пожеланием счастья. — говоришь ты себе, — наконец-то всевышний образумился и сделал тебя счастливым… А голос все еще продолжает вещать, убеждая, что о всех твоих бедах и муках, переживаниях и страданиях ты уже можешь больше не вспоминать, так как всевышнему и еще кое-кому обо всем известно… Правда, тебе от этого пока ничуть не легче, но сказать нельзя и ты молчишь, как рыба… На тебя направлен луч света, а голос сообщает, что отныне ты обязан безропотно выполнять «обеты твоих благочестивых предков…» Что ж, — думаешь ты, — безропотно… Повиноваться тебе не привыкать. Но и этого оказалось мало. Самое замечательное из того, что изрек голос человека-невидимки, это утверждение, будто золото — вовсе не содранные с тебя часы со знаменитой цепью, а всего-навсего молчание!.. Вот так, благоверные евреи, молчание — золото, а часы и цепь — пустяк… Так как? Нравятся вам вот такие вот штучки?!

— Вот именно, молчание — золото, а вы тут распускаете свой язык! — послышался из толпы шепелявый голос.

Только что сиявшее холеное лицо толстяка стало вдруг жалким, как у провинившегося шалуна-мальчишки. Он вытянул короткую шею, оглянулся, надеясь увидеть того, кто произнес эти слова укоризненно-угрожающим тоном. В толпе зашевелились, о чем-то оживленно зашептались.

Толстяк скользнул растерянным взглядом по лицам застывших в тревожном молчании людей. Едва слышно он спросил:

— Ну, а потом, кто распускает язык? И главное, где распускает язык? Или это не Эрец-Исраэль? Я что-то не понимаю. Где я? А что, собственно, я тут сказал такого? Выдумал, что ли? Клевещу? И в конце концов, скажите на милость, что мне за это сделают? Что?!

— Может, ничего, а может… — угрожающе произнес бледнолицый парень в черном кафтане. — Поживем — увидим…

Толстяк окинул его с головы до ног пренебрежительным взглядом. И уже взволнованно он сказал:

— Знаете что, молодой человек? Не пугайте. Я не знаю, кто вы и откуда, что в жизни видели и что пережили… Но отвечу вам: уже сделано! Уже более чем достаточно сделано!.. Да. Где, скажите мне, пароход? Где люди, которые были на нем? А их было там несколько сот! И, представьте себе, одни только наши… Да, евреи! Несчастные убегали от Гитлера, а погибли от чьих рук? Или вы полагаете, что кругом олухи?

Глаза толстяка умиленно бегали по лицам окруживших его людей. Он ждал от них поддержки или хотя бы сочувствия. Однако все молчали, словно окаменели. Толстяк съежился, испарина выступила на его лбу и подбородке. Он понял, что сболтнул лишнее, и постарался загладить допущенную оплошность.

— Но кто об этом говорит хоть слово? Тогда ночью тот, что был с фонариком сказал: «Божья воля! Надо помалкивать…» Мы и помалкиваем. Достаточно уже, кажется, помалкиваем… Гори они все в огне днем и ночью. Иметь дело со своими — я знаю, что это, еще по Варшаве… Самое паскудное дело, какое только может быть!.. В гости к тебе приходит, на улице вежливо раскланивается, в синагоге молится с тобой рядом, как самый благоверный и желает тебе всяческого добра, постоянно с тобой куценю-муценю, но стоит ему пронюхать, что ты можешь чуточку больше его заработать, как он уже готов утопить тебя в чайной ложечке… Не ново это. Но кому они нужны, эти наши хавэрим? Кто с ними вообще связывается? Мы тут просто говорили о том, что вот эти кибитки хуже сортиров. Вот и все! А почему, думаете, возник у нас этот разговор? Даю честное слово, что все ночи напролет ни я, ни мой сосед, который не даст соврать, глаз не могли сомкнуть! Быть мне так здоровым!..

— Кусают? — хихикнул кто-то.

Толстяк оживился:

— Мало сказать, кусают! Рвут куски мяса, быть мне так счастливым!

Дружный смех окруживших ювелира людей был вызван не столько словами самого толстяка, сколько желанием замять назревший конфликт.

Смеялся и Хаим. Ему очень хотелось убедить Ойю, что никто о них не говорит плохо.

— А этот молодой человек, — вдруг кивнул толстяк на Хаима, — может, конечно, нежно называть свое жилье «кибиточкой»… Почему бы и нет! Кусают насекомые или не кусают, ему наплевать. Он с молодой женой… Медовый месяц! Мне бы их заботы!..