Гриш Бицоев - Тепло очага

— Шагай рядом, — строго сказал Шахмат. — Дорога ровная, можешь иногда и голову поднять… Скоро научишься букву от буквы отличать, и в один прекрасный день напишешь: «Я тоже человек!»

Шахмат насильно вытащил ее из дома, отвел в ликбез, открывшийся в доме учителя. Чтобы она не сбежала, проводил до порога комнаты, где собирались неграмотные…

Таурзат услышала топот скачущей лошади. Подковы, ударяясь о камни, тревожно звенели. Женщина сошла с дороги, прислонилась спиной к плетню. Хотелось, чтобы всадник не заметил ее и промчался мимо… Ей было жаль своих воспоминаний. Все реже и реже стал видеться ей Шахмат, и Таурзат страшилась — вдруг наступит время, когда из-за дымки дней не проглянет лицо Шахмата…

Всадник, поравнявшись с ней, осадил коня, остановился и спрыгнул на землю. Кнут взял в левую руку, которой держал лошадь за повод. Пока не подошел вплотную, она его не узнала.

— Габуш, это ты? — спросила неуверенно.

— Он самый, — сказал всадник и подал руку.

— Откуда ты?

— Где только не бываем мы с моим скакуном, — улыбнулся он.

— Когда я вышла из правления, подумалось, что надо бы еще мне задержаться, может, понадоблюсь кому-нибудь. Но женщина есть женщина — она должна услышать еще и плеск воды, и звон ведер…

— И это надо, — кивнул головой Габуш.

— Знаю, ты не без дела, — сказала Таурзат. — Пойдем в правление.

— Нет нужды возвращаться туда. Пройдемся тихим шагом. Разговор у нас будет недолгий…

С Габушем она познакомилась прошлой весной. Возле соседнего села раскинулись сто гектаров их пахотной земли. «Дальним участком» называли это поле… Земли, расположенные возле своего села, женщины и старики могли еще кое-как вспахать, но что делать с дальним полем? И Таурзат отправилась в соседнее село. Ни на что не надеясь, зашла в правление. Габуш, незнакомый тогда ей человек, сидел за столом. Она сказала, зачем пришла. Он, словно только что заметив ее, поднял голову и спросил: «Кто вас уполномачивал?» И опять стал листать свои бумаги. Таурзат ответила: «Ничего во мне председательского нет, но наши сельчане так меня величают…» А Габуш: «Мужчину бы я вернул, но как же быть с тобой?» Он помолчал, подумал, потом сказал: «Загляни ко мне через три дня».

Через три дня почернел их дальний участок…

— Говори тихо, чтобы никто не слышал, — сказал Габуш. — Ты, наверное, помнишь своих бригадиров, тех, что работали у вас перед войной?

— Помню, всех помню.

— Был у вас такой… Знал себе цену. Голос звонкий… Среднего роста, плечистый, плотнее меня…

— Может, ты Габола имеешь в виду, но он не был плечистым…

— Недавно мы убрали кукурузу и пустили на поле яловых коров… На границе земель вашего и нашего колхозов… Пастух стал собирать оставшиеся початки, зазевался, упустил коров, и те забрели на ваше поле. Откуда-то вдруг прискакал всадник, налетел на пастуха, стал кричать: «Кто дал тебе право чужие поля травить?!» Пастух пошел за всадником, стал извиняться. А тот ему ружье показал. Растерялся пастух — и быка угоняют, и коров нельзя бросить… Вечером прибежал ко мне со слезами на глазах, кое-как обрисовал обидчика, и сказалось, что он знал лошадь, на которой сидел тот человек… Вскоре мы нашли эту лошадь, но хозяин ее ни в чем не признался. — Ничего, мол, не знаю, в тот день лошадь была у меня во дворе, соседи видели ее и могут подтвердить…

— Не о Кайти ли ты говоришь? — спросила, будто припоминая вслух, Таурзат.

Они долго шли молча, потом Габуш сказал:

— Значит, это ваш?

— Да. Он был бригадиром. Но вы его знать не можете, вы тогда работали далеко отсюда…

— Не так уж и далеко, нас разделяли всего три села… Так вот, там, где я работал до войны, живут родственники его матери. — Габуш зорко поглядывал по сторонам. — Что он за человек? Ты его хорошо знала?..

Таурзат и Кайти встречались изредка, когда она забегала в правление. Она работала на ферме заведующей, а он всегда был в поле…

Считали его нахальным, заносчивым, но ей он казался человеком живым, деятельным. Да и бригадиром быть не так-то просто… Всем не угодишь — кто-то и обидеться может, и злобу затаить… Как-то раз глубокой осенью одна из колхозниц несколько дней не выходила на уборку кукурузы. Оказалось, что у нее не было теплой одежды. Кайти, узнав об этом, тут же снял с себя телогрейку и отдал… Таурзат даже позавидовала ему: она не сумела бы так сразу найтись… Помнит Таурзат и одно бурное собрание, на котором много говорили о Кайти. Одни утверждали, что Кайти мог поступить в любой институт, но, как истый сын крестьянина, остался в селе. Многие хвалили его — мол, дай бог, чтобы каждый руководитель так понимал колхозника. Одному из тех, кто так горячо держал сторону Кайти, сказали: «Он создает все условия для тебя и для твоей пасеки, так почему бы тебе и не уважать его?» Возразили и другому: «Не думайте, что вокруг вас все дураки. Кайти при свидетелях тебя днем отчитывает, с грязью мешает, а вечером вы ужинаете вместе, горячий уалибах [7] Уалибах — пирог с сыром. едите».

Таурзат стала приглядываться к Кайти, хотела разобраться, понять его. Но грянула война, и в первые же дни ее Кайти ушел на фронт…

— Не знаю, что и сказать тебе, — пожала плечами Таурзат. — Он был еще молод, а молодым свойственно ошибаться…

Они прошли мимо темного спящего дома и, не дойдя до другого, такого же темного, Габуш остановился. Лошадь прошла мимо, потянула его — загрустила, наверное, о своем стойле, свежей воде и охапке сена…

— Сбежал он, — сказал Габуш. — Дезертировал…

Таурзат знала, что Габуш был командиром истребительного батальона, но у нее и в мыслях не было, что он придет в их село с подобной вестью. Колхозное имущество пока все было здесь, и она думала, что он принес ей какое-нибудь секретное указание об эвакуации. Таурзат вспомнила, каким гордым, независимым был Кайти. Нет, струсить такой не мог…

— Приглядись повнимательней к их дому. Трудно сказать, чем может выдать себя человек…

— Хорошо, — Таурзат поправила платок, зябко передернула плечами. — Я тебя поняла…

Габуш вскочил на коня и скрылся в ночи. Вскоре стих и цокот копыт, и только сухие листья шуршали под ногами… Она подумала, что Габуш, наверное, тоже боится иногда, но виду не подает. Скорее в огне сгорит, чем о кем скажут, что он испугался… И на Шахмата из-за каждого куста смотрело дуло винтовки, и он это знал и все равно шел в ночь…

За селом, в стороне от кладбища, на котором похоронены те, кто умер своей смертью, возле своего очага, выстроились в ряд четырехгранные, близко стоящие друг к другу деревянные надгробья. Они видны издали, их уже много. Имена тех, кто погиб от первых пуль войны, выведены на них в черный день черными буквами.