Гриш Бицоев - Тепло очага

Когда дошли до стремнины, Госка едва удерживала его руку в своей — так сильно он дрожал.

— Не отпускай меня, Госка! — умолял он. — Не бросай, прошу тебя! Не дай мне пропасть!..

Когда выбрались на берег, пастух снова запричитал:

— Ой, конец мне, конец… Брюки мои там остались!

— Пусть за ними кто-нибудь другой сходит, — отмахнулась Госка.

— Ради бога, принеси мои брюки! Принеси…

Госка сняла с себя платок, через плечо передала его и сказала:

— На, укутайся пока. Сейчас пошлем к Маро кого-нибудь, принесут тебе штаны.

— Нет, нет, не говорите ей ничего! — взмолился пастух. — Она не перенесет позора… Не перенесет…

Маро и сено сама косила, и дрова из лесу привозила. И, как вол, который всю жизнь тяжкие грузы тащит, ходила, глядя в землю. В день смерти мужа, она не проронила ни слезинки, хоть женщины и подходили к ней, обнимали, как положено, говорили ей что-то жалостливое.

— Никого я не встретила, кто мог бы его прочитать, — говорила Маро, держа руку за пазухой. — По бумаге и по тому, как свернуто, вижу, что оно от Канамата.

Она вытащила письмо, но не торопилась передавать его, словно самого Канамата за руку держала.

Серафима едва сдерживалась. И она понимала сейчас, что никогда не была равнодушной к Канамату, что его нельзя забыть, как звезду, упавшую с неба и растаявшую вдали.

Письма с фронта — это опорные столбы, поддерживающие дома, это тепло, согревающее людей, это радость, заставляющая голодных забыть о пище… Почтальон редко стучался в ворота, от ожидания в глазах белело… И если письмо Канамата дошло до села, может быть, завтра придет весточка от отца Серафимы, от брата, от Кайти…

Учитель осетинского языка часто вызывал к доске Канамата. Буквы получались у мальчика нарядными, как празднично одетые пионеры, казалось, он не писал, а вырисовывал их. Сам же всегда был сдержанным, строгим. Ни слова лишнего, ни улыбки…

Она жадно вглядывалась в написанные карандашом строчки, и виделось ей — Канамат расстелил шинель, прилег, раскрыл книгу, и вспомнилось ему, наверное, как стоял он возле доски и весь класс слушал тихое постукивание мела, которым он писал…

Когда начинался урок, учитель превращался в охотника, высматривая в журнале очередную жертву. В эта тревожные мгновения Серафима удивлялась Канамату — тот сидел спокойно и ничуть не боялся, что вызовут именно его. Но и руку он никогда не тянул вверх, и девочка думала, что он не хочет лишний раз выходить к доске, выставлять напоказ разноцветные латки на штанах. Может, потому и смотрел он, стоя у доски, так, словно не видел никого в классе…

Серафима скользила взглядом по строчкам, и ей слышался, будто издалека, голос Канамата. Слова его — шелест крыльев ночной птицы, шелест деревьев, растущих у крыльца.

Ей представилось, будто очутилась она рядом с Канаматом на поле боя. Буквально за секунду до того, как он сел за письмо, земля еще вздрагивала. Может, от взрывов, а может, от биения множества сердец. Не сосчитать, сколько солдат, укрываясь, легло на землю, припало грудью к ней. А над солдатами — свист пуль и холод изрешеченного неба. Танки катились и катились, реки не удерживали их, деревья в лесу перед ними падали, скрежещущие гусеницы пережевывали холмы и равнины. Первый же танк должен был смять, раздавить солдата, и погасла бы алая звездочка на пилотке, но боец бросил в танк гранату, и железная громадина замерла, запылала жарким огнем…

И стало наконец тихо, и Канамат услышал слова, которые говорила ему Маро: «Сынок, в такое позднее время никто, кроме ведьмы, к реке не ходит».

Тогда Канамат не возразил тетке, но теперь он скажет ей: «Маро, прошу тебя, когда после ужина закроешь ставни, не заходи сразу в дом. Повернись лицом к Ирафу и постой немного, прислушайся. Ты и сама не заметишь, как ноги понесут тебя по теплой тропинке к реке… В это время к селу приходят воды, которые впитали в себя утреннюю свежесть гор…»

Серафима смотрела в письмо и видела в то же время, как по лицу Маро текут слезы. Девушка боялась, что и сама не выдержит сейчас, и перестала читать…

— Хоть вяжи его, все равно не удержишь. Перед сном он обязательно должен был побежать на речку, — Маро вытерла слезы куском бязи, края которой давно превратились в бахрому. — Может, неласкова была я с ним, слишком строга… Как узнаешь теперь об этом?..

«До чего велика, необъятна Россия! — писал Канамат. — Ходи по ней хоть целый год и еще столько, но ни конца ни края не найдешь. Думаю я об этом и диву даюсь: на что надеялся Гитлер, когда решил напасть на нас? Придется ему, как в сказке, по своим же следам убираться обратно… Греют душу мне, Маро, воспоминания о тихих вечерах на Ирафе, о тополях на улице… А недавно как я обрадовался! Это было поздно вечером. Привал наш длился столько времени, сколько ты стоишь на крыльце, посыпая своим курам просо или кукурузу… Того, что твой шерстяной матрас был мягким, я никогда не замечал, но до чего мягка земля! Не с чем сравнить ее, не с чем… Как только я задремал, меня толкнул сосед, не найдется ли, мол, у тебя закурить? Ответил ему: не курю. Он сунул мне что-то прямо в руки. Я, говорит, тебе отдам свой подарок, а ты мне паек табака. Пощупал я его подарок и, оказалось, — домашние шерстяные носки! Из овечьей шерсти, мягкие-мягкие! Теплые, будто осталось в них тепло рук той, что вязала их. Даже пальцами чувствовал, что они были белоснежные. И, знаешь, Маро, мне показалось, что связали их из шерсти овцы, которую пасли на берегу Ирафа. Что осетинка выткала пряжу в одну бессонную ночь…»

Серафима не стала бы дальше читать, потому что произнести эти слова было так же трудно, как пройти не торопясь сквозь пылающий новогодний костер. Но, если ты разбежался, как остановиться на полпути на крутом спуске?

«Вернул бы их обратно, но тогда я отдал бы ему и свои мысли. Такие мягкие носки могли связать руки девушки… похожей на Серафиму…»

— О тихий мой, молчаливый Канамат! Сколько же у тебя было всего припрятано, сколько слов ты держал под замком! — глубоко вздохнула Маро. — Читай, читай, родная моя…

Буквы были те же, слышался тот же голос:

«Не верь болтунам, Маро. Держи наготове в корыте муку на три праздничных пирога. Три рога держи под рукой… Встречай нас, как положено. Не за дровами в близкий лес ушли мы из дома, но все равно придет время возвращения…»

Дочитав, Серафима подняла голову и улыбнулась.

Маро не могла оторвать полные слез и радости глаза от письма Канамата, осторожно щупала шершавыми пальцами бумагу, бережно поглаживала ее ладонью…

В ушах Серафимы звучал голос Канамата. Те раны, что появились в ее сердце, когда небо над их селом разлетелось вдребезги, теперь заживали, и она чувствовала это.

Когда Госка вернулась с похорон Адаго, Серафима выбежала ей навстречу, сообщила о полученном письме. Разговорами о Канамате осветился их дом. Вот тогда и решила Серафима написать ему письмо… И она еще не успела придумать, как спросить адрес у Маро, а уже знала, что пошлет ему шерстяные носки, которые свяжет сама. Девушка посмотрела в глаза матери — ту одолевали какие-то свои тяжкие мысли, и неизвестно было, когда она от них освободится. Серафиме почему-то показалось, что Госка встревожится, узнав о ее намерении, станет стыдить: «Подумай об Уалинка! Подумай о Дунекка! Каково им будет узнать, что ты вяжешь носки не для Кайти, а для другого»… Девушка расстроилась, ей стало обидно, но обида придала ей решимости.